Ирина Одоевцева - На берегах Сены

- А вы, Надежда Александровна,- спрашиваю я,- вы тоже писали стихи о кошках?

- А еще бы! И очень много. У меня кошачьих стихов набралось бы на целый том. Но они слишком интимны, чтобы их обнародовать, придавать гласности. Хотите, прочту какое-нибудь из них? Я, конечно, хочу. И она начинает:

Белолапка - серо кошка

Раз уселась на окошко, А по улице идет

Очень важный тигрокот.

Скок! И сразу хвать в охапку,

Серокошку - белолапку,

Под себя ее подмял,

Тигрокот, ну и нахал!

- Нравится вам? Хорошо?

По звуку ее голоса, по выражению ее лица мне ясно, что она с волнением и тревогой робко ждет моего одобрения.

- Очень нравится! Прелесть! - совершенно искренно говорю я.- Как выразительно, сколько динамики!

Она, совсем как начинающая карьеру молодая писательница, вспыхивает от радости.

- Действительно нравится? - переспрашивает она.- Я боялась, что и это вы осудите. Ведь вы знаете, мне со стихами не везет. Настоящие поэты-мэтры меня даже презирают. Мне это очень обидно.

- Прочтите, пожалуйста, еще какое-нибудь "кошачье",- прошу я, желая избежать разговора о ее "серьезных стихах".- Или нет, раньше повторите еще про тигрокота, чтобы я его хорошенько запомнила. Он просто восхитителен.

Она охотно соглашается. Она, как, впрочем, и большинство поэтов, готова читать свои стихи "сколько угодно и еще немного - с полчасика".

- У меня целый кошачий эпос, - объясняет она.-- "Тигрокот" и "белолапка" его главные герои. Они кошачьи Тристан и Изольда или Ромео и Джульетта. Но и других вымышленных кошек и котов у меня много. Они меня постоянно навещают. В особенности когда я больна. Такие добрые, чуткие сейчас же тут как тут. Развлекают и утешают меня. Это я о них:

Все коты пришли гулять

На зеленую кровать

И пошли домой потом

Кошка с кошкой, кот с котом.

Вас, наверно, удивляет "на зеленую кровать" -_ будто на зеленый луг. А это просто оттого, что у меня зеленое покрывало на кровати.

Она так улыбается и так смотрит вдаль, будто действительно видит перед собой процессию котов и кошек, чинно шествующих попарно.

- Они удивительно умные,- продолжает она оживленно"- Я как-то сочинила о них целую поэму. И, представьте себе они сразу же стали исполнять ее хором, на разные голоса. И что уже совершенно невероятно, прибавлять к ней разные ими самими сочиненные строфы, особенно когда у меня жар. Да так ловко, так находчиво. Я просто диву даюсь. Куда мне! Гораздо лучше меня. Да, пожалуй, и всех наших поэтов. Беда только в том, что я их запомнить не могу никак, хоть и стараюсь. Но проснусь: нет, ни слова не помню! До слез досадно. Совсем как у Гейне. Про его сон с "ципрессами"[ кипарисы (от нем. Zypressen)]. Вы, может быть, помните?

- Да, я помню:

Ich wache auf, und der StrauB ist fort,

Und das Wort hab ich vergessen

[Я просыпаюсь - и ветки нет,

И я не припомню ни слова (нем.)].

- Вот-вот,- радостно кивает Тэффи.- Это самое. Конечно, немецких поэтов сейчас цитировать неприлично. Всех, даже Гете. Но ведь Гейне - еврей. Его гитлеровцы из своих антологий исключили. Он не немецкий, он просто поэт. Его можно - А кошачья поэма,- напоминаю я.

Тэффи поправляет съехавший в сторону берет и проводит пуховкой по раскрасневшемуся от вдохновения и волнения лицу и начинает читать с нескрываемым удовольствием:

Тридцать три и два кота

И четыре кошки...

Поэма очень длинная. Я запомнила из нее только эти две строчки. А жаль - в ней было много остроумных находок и прелести.

Тэффи все же, как и полагается юмористке, была неврастенична и даже очень неврастенична, хотя и старалась скрыть это. О себе и своих переживаниях она говорила редко и, по ее словам "терпеть не могла интимничать", ловко парируя шутками все. Удачные попытки "залезть к ней в душу в калошах".

- Почему в калошах? - удивленно спрашиваю я.

- Без калош не обойтись,- объясняет она.- Ведь душа-то моя насквозь промокла от невыплаканных слез, они все в ней остаются. Снаружи у меня смех, "великая сушь", как было написано на старых барометрах, а внутри сплошное болото, не душа, а сплошное болото.

Я смеюсь. Но Тэффи даже не улыбается. Она шагает рядом со мной и, подняв голову, сосредоточенно оглядывает дома по обе стороны улицы.

Она, должно быть, устала. Мы возвращаемся с прогулки. Со слишком большой прогулки для нее. Я забыла, я не подумала, что такой "спортивный пробег" в семь километров ей не по силам.

- Надежда Александровна, вы устали? - спрашиваю я.

Она качает головой.

- Нет, не то. Или все-таки устала. Но не от прогулки только, а оттого, что на этой несносной улице столько домов и все высокие. А я должна сосчитать, сколько окон в каждом этаже. Утомительно!