Юрий Олеша: Воспоминания о Юрии Олеше

В начале мая 1958 года я стоял с Ю. К. перед сквером у дома на Лаврушинском, где он жил. Он показал на одно деревце, самое нежное из всех, покрытое светло-зеленой, словно пуховой, листвой.

- Смотри! Смотри на него! Ведь оно больше никогда таким не будет. Оно завтра уже будет другим. Надо на него смотреть. Может, я больше этого не увижу. Могу не дожить до будущей весны...

Ю. К. умер ровно, день в день, на вторую весну после этой и еще дважды мог видеть это деревце таким. Нет, оно было уже старше и, значит, другим. Но вот то, что он, глядя на деревце, хотел вобрать в себя, запомнить его именно таким, каким оно есть сейчас, в эту минуту, ощущение неповторимой ценности каждого мгновения жизни, которая непрерывно уходит от нас и возвращается нам искусством, - это и есть то, что делало Олешу поэтом, а не способность выдумывать метафоры или сочинять красивые афоризмы.

Потом, в тот же день мы шли с ним по Пятницкой. Затем мы долго стояли на Москворецком мосту, обошли Красную площадь. Говорили о литературе, но иногда во время этой длинной прогулки Ю. К. вдруг повторял, словно отвечая сам себе:

- Нет, все будет хорошо. Правда? Я так думаю... Все будет хорошо! Да?

Это не находилось ни в какой связи со всем остальным, о чем мы разговаривали, и звучало странно и не слишком весело. День был отличный, весенний, а Ю. К., маленький, похудевший, с длинными седыми космами волос.

Рассказывает, как трудно сочинять сценарий по "Трем толстякам", и говорит, как это сейчас ненужно ему - "повторять самого себя" - и вместе с тем как "невозможно уйти от себя".

- Но ничего не поделаешь, я уже взял аванс. Нужно писать. Да. Так надо!.. Так надо...

Это была моя последняя встреча с Юрием Карловичем Олешей. Последняя встреча, последняя прогулка, последний разговор...

1966

И. Глан

С Юрием Карловичем Олешей я познакомился в последний месяц его жизни. Встречи с ним были коротки. Юрий Карлович болел, подолгу разговаривать, естественно, не мог. Но помню, тогда, во время встреч, и сейчас, вспоминая о них, я поражался, как удивительно емко говорил Олеша, в его разговоре не было пустых мест, как не было их и в том, что он писал. Позже я прочитал слова Эммануила Казакевича, друга семьи Олеши: "Обыкновенного житейского разговора Юрий Олеша вовсе не умел вести. Ход его мыслей был всегда оригинален, реплики - неожиданны, ассоциации - очень богаты, переходы остры".

...Юрий Карлович говорит: - Я задумал написать такую книгу. Просто пересказать десять классических сюжетов - "Фауста", например, "Ад". Я хотел бы привлечь к ним читателя. Вот Данте. Поэт, спускаясь в ад, стесняется собственной тени, потому что люди, которые его окружают, - даже спутник его Вергилий - сами тени! Подумайте, какая великолепная, какая мощная фантазия!

Я знаю, что Олеша пишет сейчас книгу заметок - воспоминания, встречи, литературные впечатления. Войдут ли эти сюжеты в его книгу? Нет, нет, они должны составить отдельное произведение - рассказ о своей "золотой полке".

К слову сказать, Данте на "золотой полке" Олеши занимал особое место. И в своих заметках, и в разговоре он часто возвращался к нему.

Я прочитал в журнале остроумный ответ Честертона на вопрос: "Какую бы книгу вы взяли на необитаемый остров?" - "Книгу, как построить лодку" - и рассказываю об этом Олеше.

Олеша морщится:

- Шуточки в духе Шоу. Не люблю.

Вероятно, ни к Шоу, ни к Честертону Олеша не испытывал неприязни, но вопрос единственной книги не решался для него в плане юмористики.

- Я взял бы Данте, - говорит он.

Это совершенно особый вид творчества, какая-то высшая и, вероятно, очень необходимая форма популяризации - когда писатель делится восторгом по поводу того или иного произведения. Этот восторг придавал коротким пересказам Олеши силу подлинника.

Юрий Карлович любил пересказывать прочитанные книги. Делал он это замечательно и очень своеобразно.

Хемингуэй где-то говорит, что он предпочел бы доходу в миллион долларов возможность опять прочесть в первый раз "Анну Каренину", "Братьев Карамазовых", "Мадам Бовари", "Пармскую обитель" и другие полюбившиеся ему вещи. Олеша всегда рассказывает о книгах так, будто читает их в первый раз. Больше того. Порой создается впечатление, что он есть самый первый читатель книги, она лежит перед ним еще в рукописи, то есть тогда, когда в ней можно еще что-то изменить, и Олеша спорит с автором, сердится на него ("Мне кажется, что Толстой сделал неправильно..."), с чем-то не согласен, чем-то восхищается...