Виктория Орти - Тапёр из блинной на Монмартре

Хотелось чего-то непонятно чего, даже и не семьи, а вот этакого-такого, чтобы мурашки перемешались с дыханьем, а душа - стекла бы в кончики пальцев, и гладила бы, гладила звучащую Вселенную. Что это и о чём это, Алиска не знала. Она прибегала к Женечке попить чайку и поесть вкуснятинки - вечных оладушек с клубничным вареньем. Поговорить о-том-о-сём, похихикать над одинаковыми сослуживцами, повздыхать над альбомом Ренуара, плечи и глаза, ну где он взял эти плечи и глаза...

Однажды Женечка позвонила Алиске и проговорила невнятным голосом Лиска, давай мотанём в Париж, Вадик спонсирует. Вадиком звалось существо мужского пола, мужского возраста и наклонностей, обожающее образ румяной и скромной курсисточки в лице Женечки и поэтому совершающее регулярные наскоки на нежную Женечкину плоть. Наскоки сопровождались пришёптыванием, свистящим дыханием, дрожащим подбородком и - в самом ненужном месте - долгими всхлипываниями, объяснениями в любви и жалобами на неудачную семейную жизнь. Ну, в общем, как всегда ...

Существо маялось комплексом Портилло. Нет-нет, не ищите в словаре, не перебирайте вереницы литературных персонажей, не надо. Комплекс Портилло всего лишь маета женатого мужика, любящего незамужнюю курсисточку и уверенного в том, что он портит ей жизнь. Переживает, но портит. Портит, но переживает. Почти как в Италии. В Италии, говорят, мужики не торопятся даже жениться. Любят итальянскую маму.

Комплекс этот порождает извилистую цепочку подарков. Конфеты для кисоньки. Колечко для кисоньки. Духи для кисоньки. Ну, а если котик не рухнул в безденежье в тех передрягах, от которых только ленивого не трясло в России, то можно и путёвку в Париж. Для кисоньки с подружкой.

Париж был мечтой - вечной и недосягаемой для советской женщины. А вот для постсоветской - правда, смотря какой, - досягаемой и временной, ибо на горизонте маячили Рим, Мадрид, Афины и Иерусалим. Лепота, только бы в предотъездной горячке не забыть купить блокнотик для заметок и только бы не лениться записывать для друзей корявые строчки о площадях, музеях, ресторанчиках, вперемешку с гид сказал, гид показал, гид рассказал... Да, и ещё - фотоаппарат. Пополнить альбомы радужными фотками всё тех же площадей, музеев, ресторанчиков, улыбающегося гида, гостиничного номера и витрины наимоднейшего бутика.

Алиска с Женечкой быстренько собрали захудалые чемоданчики, наманикюрились, сэкономили на педикюре (сапог - не босоножка), прикупили по палочке сырокопчёной колбаски и пачке галет и взлетели. Прямиком в питерское серое небо, оставив внизу барокко, шпили и бронзового ангела, склонившего голову в недоуменном покое.

3.

Декабрь в Париже не похож на декабрь в Питере. Слабоват. Всего лишь нежная изморозь ложится на асфальт, утренний иней тает в одночасье, воздух свеж, а солнце не заслонено снежными тучами. Полусапожки и брючки вполне уживаются с Парижем, перчатки и сумочка не индевеют от холода, а тепло и уютно прилегают к руке.

Алиска и Женечка гуляли по Парижу с утра до вечера. Женечка щебетала весенней птичкой, но Алиска насторожённо и упрямо всматривалась в этот город, не находя в нём ожидаемого: Сена оказалась узенькой речушкой, наподобие канала Грибоедова, мосты - мосточками, соборы - недорослями, даже дворцы - непонятно чем. Правда, продавцы каштанов радовали глаз, арабские мальчишки, заменившие клошаров галдели на варварском французском и оглядывали парижанок с головы до ног, то ли задумывая украсть часики, то ли придумывая форму груди.

Метрополитен был грязноват и непомпезен. Попрошайки-музыканты споро запрыгивали в вагон, картавили ужасные мелодии, выкручивая старую гармонику наизнанку, собирали редкие сантимы и растворялись в полутьме и спёртом воздухе. Толпа текла равнодушно и печально, шик терялся в обилии грубо сваяных рабочих черт, запах предместий вытеснял дух столицы и устанавливал свои порядки. Новый Париж, неожиданно смуглый и наглый, открылся Алиске, она смутно понимала, что причина несостыковки с этим городом - в ней: в бабушке-еврейке, пластинках Дассена и записях Бреля, в любви к французским пирожным из кондитерской "Север" на Невском, страсти к импрессиону на третьем этаже Эрмитажа, боязни Пикассо, фантазий о том, как он, приземистый и упрямый, имел женщин, вламываясь в них подобно тем самым линиям, о которых лучше и не думать - так упруг и груб его карандаш. Небесный Париж Алискиной юности подменился земным Парижем её же зрелости. И даже Нотр Дамм оказался допотопным карликом, недостойным любви горбуна.