Виктория ЛеГеза: Виктория ЛеГезаВ стотысячный раз…

Вик

В стотысячный раз он и она.

Он уже проснулся, в серой пелене едва затеплившегося дня, а она все еще спит или притворяется, что спит… и рассматривает его из-под прикрытых ресниц.

Какое у него усталое, серое лицо, даже утром после сна. Вымотали его на работе, высосали молодость, и силу, и радость. В сорок с небольшим — совсем старик, когда сидит вот так, сгорбившись, задумавшись. Ей осталась только пустая оболочка, кокон нервов, тревог, из которого никогда не вылупится бабочка, паутина сомнений, воспоминаний, в которую она поймана, и будет биться-биться, жужжать назойливой мухой, надоедать ему своими заботами, вопросами, приставаниями… до конца жизни. Ну почему он не встает, не уходит? Она плотнее зажмуривает глаза.

А он смотрит на нее и не видит ни увядающей кожи, ни седых волос, ни брюзгливого выражения губ. Дня него она все та же светлая, любимая девочка, что и двадцать лет назад. В перламутровой дымке утра ее нежный овал лица на мятой подушке — словно половинка морской ракушки. Такие они собирали в Крыму, в Планерском, в их первое лето. Длинные ноги угадываются под одеялом. Каких он только слов для нее не придумывал: моя газель, моя русалка. Она плыла в соленой, подсвеченной солнцем воде, выбрасывая на поверхность тонкие руки, сверкающие, и вся светилась под водой. Ему никогда никто больше не был нужен, кроме нее. Он с усмешкой вспомнил призывные взгляды дочки хозяина их фирмы, черноглазой нахальной дамочки. Пусть смотрит — ничего не высмотрит! Он наклонился и поцеловал кисть жены, беспомощно лежащую возле щеки — кожа истончала, покрылась темными веснушками.

Она не открыла глаз. Пусть уходит, пусть хоть до вечера ей дана будет свобода, пока он не вернется с работы, чтоб вывалит к ее ногам груз очередных забот, волнений. Как будто она может ему чем-то помочь, если его угнетает начальство! Не бросать же работу, когда так много денег нужно для переделок в доме и вообще… Мужчина должен сам справляться со своими проблемами.

Он вышел из спальни тяжелыми шагами и тихо прикрыл дверь.

Он уже проснулся, в серой пелене едва затеплившегося дня, а она все еще спит или притворяется, что спит… и рассматривает его из-под прикрытых ресниц.

Рассматривает с тревогой, с волнением, но не открывает глаз, чтоб он не заметил ее пытливый взгляд, не рассердился. Утомленное у него лицо, озабоченное, но излишнее внимание всегда раздражает мужа. И она старается не беспокоить его ничем. Он всегда так рано встает, так тяжело работает целый день. Хотелось бы обнять его, поцеловать, пожелать ему хорошего дня. Нет, лучше не надо: он всегда с утра просыпается раздраженный, в дурном настроении. Невозможно дождаться вечера, поговорить, накормить его, пожалеть.

В невнятном предутреннем свете дня она не замечает глубоких морщин на его лице, поредевших волос. Он тот же мальчик, ее мальчик, что и двадцать лет назад, когда они бегали по пляжу в Крыму, плавали, собирали камешки и швыряли их в прибрежную пену, как расшалившиеся дети. Где это было? В Ялте? Они потом часто ездили в Крым, почти каждое лето… Тогда в первый раз он поцеловал ее солеными губами, прижав к скале. Тогда она впервые почувствовала, что значит «подкосились ноги». Она ослабела в его руках, если б не скала — упала бы на песок как подкошенная… И до сих пор у нее под коленями слабеют мышцы, когда он обнимает, целует ее. Хочется растаять в его руках, раствориться… Она плотнее зажмуривает глаза, вспоминая далекий солнечный берег.

А он смотрит на нее, стараясь не показать свои чувства, ни один мускул не двигается на его застывшем лице. Эта лиса вполне может притворяться спящей, а потом весь вечер будет зудеть: «Чего ты на меня так странно смотрел утром? У тебя что, неприятности на работе? Почему ты мне ничего не рассказываешь, все от меня скрываешь?» На работе еще ничего, хотя начальник его порядочная скотина, а вот дома… Что он ей может рассказать? Как она осточертела ему за двадцать лет. Как он себя чувствует стреноженным, связанным по рукам и ногам, пришитым к ее вечно мятой юбке. Почему она так быстро осунулась, поседела? Хоть бы подкрасилась, что ли. Куда исчезла милая резвая девочка, с которой так легко было шутить и бегать наперегонки у моря в далекие, незапамятные времена? Кто эта утомительная, назойливая женщина, которая встречает его каждый вечер подгоревшим обедом и бесконечными расспросами? Его жена. И придется с ней доживать… Он с отвращением замечает ее увядшие веки, опущенные уголки губ. Неужели он когда-то с восторгом целовал эти губы? Бедный Йорик… Но нужно жить, нужно притворяться, чтобы совместное существование не превратилось в абсолютный ад. Нужно жить. Довлеет злоба дня! Он наклонился, стараясь не смотреть на ее лицо, и еле прикоснувшись губами, поцеловал ее кисть, лежащую возле щеки — кожа истончала, покрылась темными веснушками.