Юрий Пахомов - Случай с Акуловым

Акулов оторопело глядел на нее, не решаясь спросить, но молчать было совсем уже неудобно, и он сказал:

- Я извиняюсь, переночевать у вас можно, бабуль?

- А чего ж нельзя? Завсегда можно. Здесь в каждой избе месте найдется. Заходьте.

Акулов вдруг понял, что его особенно поразило в старухе: глаза! Даже в густоте сумерек видна была их льдистая голубизна, но в памяти бродило еще воспоминание - видел он где-то старуху, кого-то похожего на нее. Давно... очень давно. Да так и не вспомнил.

Вслед за старухой он прошел в просторные сени, где стоял старый фаянсовый рукомойник, рядом - керосинка, на шатком столике. Духовито пахло травой. Пучки ее были развешаны повсюду, свет лампочки с трудом пробивался сквозь топорщившиеся со стены стебли.

За сенями была комната, разделенная на две половины широкой русской печью и тонкой, должно быть фанерной, перегородкой. В первой половине стоял темный, грубой работы стол, две скамьи, у печи - немудреная утварь. На оконце ситцевая занавеска.

- Пальтушку-то сыми и ступай в светелку,- сказала старуха.- А я покуда здесь управлюсь.

- Как звать-то вас, бабуль? - спросил Акулов, стаскивая плащ.

Ботинки он тоже снял по северному обычаю. Пол был вымыт до желтизны, половичок из разноцветных лоскутьев свежепростиран. В чем-чем, а в чистоте Акулов понимал: корабельная закваска.

- Чо те? - не поняла старуха.

- Кличут вас как?

- А-а, Марией... Кондратьевной. Ботинки ты зазря снял, пол у нас холодный. Дует.

- Ничего, я привычный.

Во второй половине избы, или светелке, как назвала ее старуха, прижились не менее древние вещи: железная кровать с горкой подушек под кисейным покрывалом, над кроватью - лубочный коврик: замок, гуси-лебеди на озере ядовитой расцветки - продукция какого-то горе-кустаря; часы-ходики с гирькой в виде еловой шишки; в углу - диван, вернее, его подобие, весь как в пене, в салфеточках, кружевных рюшечках. Единственной, пожалуй, вещью, принадлежавшей двадцатому веку, был телевизор старой марки.

Акулов опасливо покосился на диван, сомневаясь в его прочности, но все же рискнул и тяжело опустился, подминая под себя все это кружевное великолепие. Диван податливо принял его, в глубине задребезжали пружины. Взгляд Акулова упал на столик - под зеркалом. На столике в блюдце лежал гриб с бледно-розовой клейкой шляпкой.

"Снадобье, что ли, какое? - подумал он.- У нас на Севере из грибов что-то такое делают..."

Акулов был родом из древней поморской деревушки Кудьмы, что приютилась на взгорке у большого и темного озера. Это озеро и осталось единственой отметиной в памяти Акулова. Деревню он не любил, вспоминал редко, с неодобрением. Но сейчас в маленькой этой, трогатель-но чистой избе родилось вдруг в его памяти отчетливое видение: большая темная изба, запах мокрых сетей, жарко потрескивают в печи дрова - огонь высвечивает худое бородатое лицо отца... Отец утонул сразу после войны. Мать годом позже свезли на погост, где, по преданию, хоронили староверов...

- Телевизор, может, пустить? - спросила из-за перегородки Мария Кондратьевна.

- Нет, спасибо. Я уж так посижу.

- Посиди, посиди, посумерничай...

- Баушк, а зачем этот гриб в блюдце? - спросил Акулов.

- От мух. Мухомор-то. Мухи садятся и околевают.

- Вон оно что...

Хлопнула входная дверь, слабый голос позвал:

- Марея, дома ли?

- Дома, дома. Кто там?

- Да я, кто ж еще.

- Матрена, что ль? Заходи. Чего ты там шкрябаешь, не сымай обувку-то, у меня не метено.

- Ладно, ладно, я так. Дай, думаю, схожу к Марее, навещу, жива ли?

- Жива. А что мне сделается?

Загремела отодвигаемая лавка. Матрена тяжело сопела, усаживаясь.

- Клюку-то мою ты далеко не ставь. Я без нее и встать не смогу. Про горе мое небось слыхала?

- Как же,- отозвалась Мария Кондратьевна, голос ее дрогнул.

- Я теперя одна осталась... Одна, Марея. Дочь в отпуск поехала и померла там.

- Царство ей небесное и вечный покой. Да что с ней, ведь молодая...

- Молодая,- согласилась та, которую Мария Кондратьевна называла Матреной. Акулов попытался представить ее и не смог. И что его поразило - в голосе не было скорби. Обыденный был голос и оттого страшный.- Ноне больше молодые и мрут. А мы живем... На што? Телеграмму как получили, зять побежал ероплан заказывать... Нюшка портиться уже стала. Жара. А я, значит, в сельсовет, с учета ее снимать.

"Бог ты мой,- ужаснулся Акулов,- портиться стала. Как о рыбе. Дочь ведь".

За тонкой перегородкой воцарилось молчание. Громко стучали ходики.