Юрий Пахомов - Тесть приехал

Теща умерла, когда Швырков с женой был за границей, в одном африканском государстве, - он поехал преподавателем, а Лера устроилась переводчицей в аппарат экономсоветника.

- Что там старик пишет? - иногда спрашивал Швырков.

- А-а, муть всякую.

- Может, что-нибудь послать ему надо?

- Перебьется... Да у него и так все есть.

Сейчас, припоминая выражение лица, с которым Лера читала телеграмму от отца, Швырков подумал: "Хорошо, что у нас нет детей..."

Во тьме на канале гуднул пароход - звук был сырой, тягостный...

5

Прошло два дня, и старик стал раздражать его - суетой, неумеренной восторженностью, даже самой манерой произносить слова, отдельные фразы: будто диктовал машинистке. У старика была еще одна неприятная манера: начиная разговор, он брал собеседника за руку и некоторое время молча заглядывал в глаза. Остановить его было неловко, и та значительность, с которой он гово-рил о пустяках, сначала веселила Швыркова. "Ай да ну!" хотелось ему поддразнить старика, но он сразу понял, что старик вряд ли оценит юмор, ведь сам-то он говорил серьезно, полагая, что то, о чем говорит, непременно должно быть интересно собеседнику.

А восторгался он поразительно простыми вещами.

- Сколь вкусен и ароматен орловский хлеб... Это очень важно - ощущать вкус хлеба! В универсаме бывает рижский. У него своя горчинка и изумительный букет. Скажи, дорогой, ты любишь хлеб?

"Черт знает, общаемся, как в плохой пьесе", - с досадой думал Швырков.

Вечерами старик подолгу разговаривал по телефону с какими-то неведомыми друзьями, жестикулируя при этом и подмигивая Швыркову.

- Где я сегодня был? - журчал он в трубку. - В универсаме и еще в Алешкинском продук-товом магазине. Какие колоритные фигуры... Какие глубокие характеры. У меня впечатление, что я побывал во МХАТе. Целую крепко, друг. Да, благодарю. Федор худой, скучный. Беда. Образ жизни нужно изменить. Я намереваюсь повидать Александрова. Неужели не помнишь? Ну, профессор Александров! Умер?

Лицо у тестя делалось растерянным и жалким.

Как-то позвонили домой. Старика не было - ушел в магазин. Трубку взял Швырков.

- Вениамин Борисыча, - потребовал властный, с астматическим сипом голос.

- Его нет.

- Как так нет?

- Вышел.

- А ты кто? Зять, что ли?

- Допустим, зять. Что вам, собственно?

- Ничего... собственно, - недовольно перебил голос. - Повидаться хотел. Проездом я, через час поезд отходит, мать честная. Телефон-то мне друзья дали, однополчане. Не повезло...

- Может, передать что? - смягчился Швырков.

- Гарбузенко я. Слыхал?

- Не приходилось.

- Неужели не рассказывал? Мы с ним вместе на пароходе "Карл Либкнехт" в войну бедовали. Чудно, право... Он же меня в Геленджике из-под земли откопал, бомбой накрыло. Кабы не Веня - хана. Орел парень! Ах ты ж... Ладно, скажешь, я к нему на обратном пути заскочу. Гарбузенко сказал точка.

"Гляди-ка, орел", - усмехнулся про себя Швырков и тут же подумал: "А что, собственно, я о нем знаю? Заштатный терапевт районной поликлиники... Пенсионер без всяких там масштабов..."

Впрочем, Лера однажды сказала:

- Представляешь, люди к нему на прием в очередь записывались. Дома от больных отбоя нет. Не будь он недотепой, мы бы знаешь как жили? Куда там! Диссертация готова. Не поладил, видите ли, с научным руководителем, ушел из института. Ну не дурость? Нужно быть или законченным идеалистом, или... сумасшедшим.

Тогда он, Швырков, помнится, промолчал, хотя и знал: в науке бывают ситуации, при которых, если хочешь остаться честным, лучше уйти.

А сам бы он ушел? То-то...

Известие о звонке Гарбузенко старик встретил восторженно.

- Какой человек? Какая натура! Широта, размах! Жаль, что не удалось вас познакомить, ты был бы рад. Личность, скажу тебе. Четыре войны прошел. В сорок пятом привез мне из Японии самурайский меч. Это мне-то меч... Правда, смешно? Жаль, жаль.

- Ничего, он обещал заехать на обратном пути,- сказал Швырков.

Старик кротко взглянул на него и ничего не ответил.

Приезд тестя дал толчок мыслям необычным и странным. Они пугали Швыркова.

Так, с внезапным озарением, без всякой, казалось бы, связи, он подумал, что Лера с годами стала удивительно напоминать свою мать. И дело, конечно, не во внешнем сходстве - Лере перевалило за тридцать, и такое сходство было вполне естественным. Но в чем-то она изменилась. В чем именно, он не мог бы сейчас себе ответить.

- Лесик, - говорила она ему со знакомыми интонациями (вот ведь гадость - Лесик!), - сходи в булочную за хлебчиком и не обжирайся, толстячок.