Николай Златовратский - Деревенский король Лир

– Батюшка! – крикнула она от калитки. – Али ты совсем уж из памяти выжил? Забыл, что народ собрался? Сам завел потеху… Мало смеются над тобой! – неприятно раздался ее резкий, недовольный, брюзгливый окрик.

– Иду… Знаю!.. Что за приказы! – также недовольным тоном ответил Чахра-барин. – Не без дела шатаются… Порядки знают…

– А ты ступай скорей!.. Чего уж тут – порядки! – злонасмешливо сказала девушка, несмотря на нас, и слегка кивнула мне головой.

– Мы вот королевство осматривали, – пошутил я, чтобы извинить деда Онуфрия.

– Королевство!.. Воронье гнездо разоренное! – буркнула она, скривив рот, и скрылась за калиткой.

Чахра-барин сокрушенно махнул рукой и помотал головой.

– Это дочь твоя?

– Девка… Вот замуж никак не выдам… Давно пора… Лиходейка стала!.. Известно, парня надо… Ей отцовская честь что? Плюнуть… Ноне она здесь, а завтра с другим попом обедню правит… Ну, пойдем делить! – прибавил дед, стараясь попасть на прежний, добродушно-веселый тон.

– И дочери выдел будет? – спросил я.

– Нету, у нас этого не бывает… Девка не в дом несет, а из дому… к какому ей ляду выделять! Все одно к чужим пойдет…

– А ежели замуж не пойдет она?

– Не пойдет – другое дело… Незамужница заодно с мужиком идет… Выдел равный ей должен быть произведен, только ведь это редко… Удержишь ты девку, как же! Ей хошь золотой дворец посули, а она все будет от своих на сторону глядеть!.. Это уж, друг любезный, такое их произволенье!.. Ну, пойдем делить! – опять сказал он шутливым тоном. – Весь дворец, братец, поделим: до маковиной росины! Все отдам, – что мне? С собой в гроб не возьму! А пока все при мне же останется… Надо всем я же владыкой останусь!

Удивительное дело! Возвращаясь назад, я испытывал уже совершенно иные ощущения, чем в то время, когда Чахра-барин показывал мне «свое королевство». Чахра-барин был художник. Он не только сам жил образами и представлениями, разрисованными собственной фантазией, но умел заставить жить этими образами и других… Увы – странная девушка двумя словами разрушила иллюзию… Я видел, что королевство действительно было разоренным гнездом: все было дряхло, старо, без порядка. Очевидно, твердые хозяйственные руки отсутствовали и надо всем царила непроходимая и тяжкая нужда.

На небо набежали облака. Быстро, как гонимый ветром дым, неслись они с севера. Солнце, которое одно только и скрашивает унылость осеннего дня, несколько раз мигнуло среди разорванной гряды облаков и скрылось наконец совсем. Ветер тряхнул пожелтевшую вершину вяза, расправившую свои широкие ветви над крышей двора, и бурые листья закружились в воздухе. Я взглянул в глубину навеса – там был мрак. Пересекавшиеся золотые лучи исчезли, прихотливой и фантастической игры света и теней не было следа. Печально глядела ободранным скелетом крыша, в широкие пазы стен засвистел ветер. Корова жалобно замычала, и заблеяли тоскливо больные овцы.

Ничто так не разрушает иллюзий и фикций, как осень. Умирающий страстный, фантастический идеализм весны сменяется холодным и бесстрастным реализмом. В моих ушах как будто все еще звучали холодные и жалобные, как этот осенний ветер, слова девушки. А выражение лица – это злобное уныние – так шло к осени.

– Вот как, дружок, Чахра-барин поживает! – вдруг прервал мои тоскливые размышления дед. – Ежели живешь ты правдой да прямизной, да артель у тебя стоит в согласье и любви, да ежели ум у тебя есть, так вот ты и король! Ходи прямо, смотри бойко! Стыдиться тебе не перед кем! Что смотришь? Правду говорю…

Я, действительно, слишком пристально смотрел в лицо деда. Господи, что это было за лицо! Оно все играло и светилось так же, как у ребенка. Но что это было: сознательный самообман или иллюзия голодного?

– Ну, пойдем, я тебя теперь с моей артелью познакомлю… Ведь я, брат, ею и силен… Кабы не артель, так где бы мне королем быть! – наивно заметил Чахра-барин, вступая в сенцы.

Через сенцы, у которых половицы, что называется, «ходуном ходили», вошли мы в левую, «переднюю» половину избы. В ней было темно, душно и тесно. Сквозь маленькие заплатанные окна едва пробивался осенний свет, да и его загородили широкие спины сидевших на лавке мужиков. Их было человека четыре; тут же была в сборе и вся семья, человек восемь; кроме того, висела в углу люлька, у которой сидела молодая баба и кормила ребенка. Чрезвычайно низко висевшие у самых дверей полати [9]как-то еще больше увеличивали тесноту. На полатях, вниз животами, валялись малые ребятишки, свесив вниз свои кудлатые, взъерошенные головы и смотря на нас бойкими, шаловливыми глазами.