Олег Павлов - Эпилогия

Паша страдал, будто его дрессировали. Выпей на работе и не останься ночевать в охранницкой - попадешь в вытрезвитель. А не хочешь в вытрезвитель - пей после работы или будь к выходу на проклятую эту улицу как стеклышко трезв. Паша выбирал первое - испытывал себе назло судьбу и, всякий раз попадая в медвытрезвитель, а после появляясь поутру на службе, сам себе удивлялся: "А я дай, думаю, домой пойду... Нет, пора менять работу. В смысле место. Пью? Так я как пью - не валяюсь же под забором. Другие вот валяются. А я шел сейчас с банкой пива - все болит, а вот дошел же до больницы. Я пью по-интеллигентски, в своих четырех стенах".

Однажды встретил я Пашу поутру на посту с подбитым синюшным глазом, опухшего, сизого от побоев. "Пострадал я из-за тебя,- сообщил он торжественно после минуты неловкого молчания.- Мы вчера день рождения Светки-санитарки отмечали". "Ну и чего?" "Чего, чего...- забасил он уже обиженно.- Мне нет, чтоб остаться, так я дай, думаю, домой пойду..." "Ну? А чего ты меня сюда приплетаешь?" "Ишь ты, да как же так, если мне из-за тебя вон всю морду набили. Тьфу, лучше б я молчал! Я ж думал, ты сила, а ты..." "Павел, ну хватит дурить, что случилось?" "Что случилось, что случилось... Повязали меня вчера. А я решил - все, больше терпеть этого безобразия не стану! Сказал им про тебя... Ну, что ты есть... Слыхали, говорю, вот это мой лучший друг и напарник, скажу ему, он вас, быдло такое, по первое число пропишет! Я там на слова не скупился, ну, думал, они понимают, с кем имеют дело... А они мне что? Они мне в морду! Ах так, говорят, писатель у тебя друг - тогда получай! Так и кричали, издеваясь. Спать не давали. Три раза голого водили под шланг. Одно страдание".

Паша, однако, что бы ни было, продолжал меня по-своему уважать и имел какую-то свою душевную нужду в том, чтобы ждать от меня новых романов. Он уже втайне надеялся попасть в один из них в виде героя и сам ненароком подсказывал: "Я ведь романтический герой... Теперь таких уж нет..." Он никогда не звонил, а тут вот звонок - был в подпитии, радостно звал меня приехать срочно к нему домой, куда-то на Сокол: "Здорово, писатель, приезжай, я тебе его отдаю... Не бойся, все будет в порядке... Выпьем коньяка, а потом поедешь с ним домой...- проговорил таинственно.- Это то, о чем ты мечтаешь..."

Честно сказать, мне было тягостно даже вообразить, что я окажусь в гостях у Паши. Но отказать в ответ такой отчаянной радости не повернулся язык. С порога попал в объятия тоскующего, будто б по Новому году, разудалого одинокого хозяйчика. Квартира сиротливая, холостяцкая: пустые стены, диванчик, два стула. Коньяк был в хрустальном графинчике, и из него Паша с умилением, как из семейной реликвии - "это дедушки моего, купца, была вещь, соль он в Москву из Костромы возил",- разлил по стопкам коньяк. "Вот он, бери, пиши, раз такое дело...- щедрым жестом указывает на коробку.- Я их сам когда-то делал этими вот руками, последний остался, еще с прошлых времен... Думал продать его тебе со временем, а потом думаю: ну что я с теми деньгами буду делать? Ну нет... Нет, говорю сам себе! Деньги эти проклятые мою жизнь сгубили. Пора, думаю, разрубить этот вопрос - и вот решил не брать с тебя денег. А дай, думаю, подарю!" Подарка этого не принять было уже невозможно. Паша то замыкался, то шумно бунтовал, стоило мне промолвить словечко, что вещь эта все же стоит денег. Они, деньги, были его мукой - жизнь его сгубил миллион. И я выслушал печальную, но и отчаянную исповедь человека, который, "если б знал", то "никогда б не взял".

Два раза бросал я свою работу в охране: сначала, испугавшись, что гонка тамошняя за длинным рублем меня сожрет, а потом в конце концов оттого, что платить стали мало, задерживали по месяцам зарплату. К тому же выгнали за пьянство Пашу, а без него меня одолевала на посту тоска. Он пропал - как пропадали и многие, будто б его и не было. Машина, собранная его золотыми руками, работала исправно, стала кормилицей, а свою старую, проклятую Тимуром, из любопытства, по искушению разобрал я на куски, чтобы хоть увидать, как же устроено ее подлое нутро.

Домик тещи под Запорожьем все облагораживался: вот она сообщила, что покрыла его шифером, а через месяц - что залила цементом над погребами, а то они текли. Засадила огород. Купила полтонны угля всего-то за сто пятьдесят гривен. И уже читалась в письмах ее новая тихая мольба, что истлел совсем заборчик, надо б оградку новую, лучше б из железа, а гривен нет! А у меня в душе явилось что-то навроде гармонии - было так хорошо, что где-то под Запорожьем обретает смысл и мой труд. Будь у меня свой дом, я мечтал бы покрыть его шифером. Теща полжизни копила, даже не на дом, а хоть на свой домишко. Она, душа крестьянская, плавала по Тихому океану, добывая стране икру, рыбу, печень трески,- и знала полжизни, для чего работает. Всякая работа нужна человеку в конце концов для покоя. Мне же нужен был покой для работы, и делал я что-то не ради ясной, осязаемой цели, а либо из страха оказаться в долгах, либо от страха не отдать долгов, либо от страха застыть на месте - умереть в лежку на диване. Но зачем копил втайне ото всех деньги мой дед? Для пишущей дурацкой машинки, которую никогда б не позволил купить даже самому себе?