Семен Юшкевич: Поездка на Волнорез

Мы слушали, став вдруг грустными, пришибленными. И отец не знает, существуем ли мы, – не знает, отец ли он нам?

– Мальчик, действительно, интересный, – произнёс отец. – Так ты, Коля, говоришь, что он живёт в нашем доме? Бедный он? Я подумаю о нём.

Андрей поднял якорь и мы поплыли к Волнорезу. Я сидел и думал о том, как хорошо будет, когда я увижу Алёшу и расскажу ему, что отец заинтересовался им. Казалось мне, что когда я увижу, как Алёша живёт, – наступит какая-то разгадка, без которой душа моя никогда не успокоится. Хотел ли я его любить или вырастало и крепло чувство, какое я испытал к нему на горе, когда впервые услыхал его голос? Тихий восторг овладевал мной. Рисовалось мне, что я с ним один в целом мире, и сознание нашего одиночества претворялось у меня в странную радость, в блаженное содрогание души. Пред моими глазами вырастал мёртвый лес и светло-зелёная трава росла повсюду… И всё молчит кругом, и всё тихо. Где начало леса? Невыносимое сияние внутренне окружает меня, и кажется что ещё миг – и я не выдержу блаженства и упаду. Где Алёша? Он сидит на траве, окружённый опавшими листьями, и теперь не Алёша, а эти бедные опавшие листья, как то чудно разрешают мою душу.

– Я должен один пойти к Алёше, – решил я, – непременно один…

Мы уже подъезжали к Волнорезу. Мать стояла возле лестнички и поджидала нас. Папа махнул ей рукой. Уха уже была готова, и все мы, жадные, голодные, набросились на закуску. Даже разговаривать не хотелось. Отец ел, запивая каждый глоток вином, и обед на острове прошёл в полном и торжественном молчании.

Движение на Волнорезе уже ослабевало. Подъезжали только рыбаки и, проходя мимо нас, с любопытством оглядывали нашу группу. С некоторыми папа был знаком, останавливал их, угощал вином, табаком, и скоро нас окружила кучка людей с коричневыми лицами, которые пили, ели, слушали. Жара спадала. Потянуло предвечерним ветром.

– Славно здесь, – произнёс отец, мирным взором оглядывая море, и как бы призывая его в свидетели, положительно чувствуя себя юношей.

Мама слабо улыбнулась, но подала голос за отъезд домой. Мы слабо запротестовали и умоляюще посмотрели на отца.

– Погуляем ещё, Лиза, – говорил он, – детям не хочется уезжать…

Ещё полчаса были спасены, но солнце неумолимо спускалось за невидимой горой и славному дню приходил конец.

– Однако, всё-таки пора, – особенно произнёс отец, глядя на горизонт, – и сразу этим холодным, деловитым голосом он отдалился от нас и стал тем, чем был ежедневно: взрослым, серьёзным человеком, которого нужно бояться, слушаться.

– Пора! – произнесла мать, и все мы засуетились.

Отец первый сел в лодку и всё кончилось. Как сжалось сердце. Прощай Сегодня! Прощай радостный День! Куда ты уходишь, Сегодня? Андрей налёг на вёсла и поплыл в гавань. Теперь мы видели город с его деревьями, домами, башнями, садами, линией горы, и это было как на картине. Встречный ветер бил в лицо и приносил душную струю городского воздуха. Вокруг нас чуть роптало море своими волнами, которым было привольно разливаться на широком водяном поле, покрытом пеной, как инеем. Возвращались с нами и морские птицы и кричали голосами, похожими на человеческие. Слегка качало. Лодка со своими раскинутыми вёслами, похожая на большую рыбу, распустившую плавники, как бы шутя взбиралась на волны и осторожно спускалась, точно знала, что мама боится, и щадила её. Замелькали кое-где огоньки на берегу. Отец сидел подле матери, держа её под руку, и оба они казались нам вылитыми из одного куска.

– Споём, Лиза, – вдруг раздался его голос. – Начни «Среди долины ровныя», а я поддержу.

Мама улыбнулась, помедлила и совсем не в ту минуту, когда мы ждали, раздался её высокий голос, гладкий, без малейшей дрожи. Она пела и голос ласкал сердце, уже тронутое сумерками. Отец не выдержал и поддержал её своим хрипловатым, не совсем приятным басом, который сразу отточился, усладился, всосав в себя частицу высоких звуков. И было стройно и гармонично их пение. Отец сделал Коле знак, и сейчас же его нежный голос защебетал, обвился вокруг больших голосов и пропал в них. Лодка плыла. Андрей, заслушавшись, закрыл глаза и молча работал вёслами. И когда он на миг раскрывал их, в них лежала такая печаль, что хотелось заплакать над ним. Катился пот с его лица. Белка лежала у его ног и не сводила с него взгляда. Всё больше темнело. Я слушал пение, вперив глаза в город и, как звёзды, казались мне огни его. Так ли на небе, и звёзды, что мы видим, не есть ли огни в его домах?