Семен Юшкевич: Поездка на Волнорез

– Так «он» хочет, Павел Григорьевич, – всегда слышали мы один и тот же ответ. – Он, он…

Всё было чудно. Почему отец из барина превращался в Павла Григорьевича, и не обижался и молчал? Кто был этот сильный «он», который имел такую власть над суровым Андреем? Когда отец уходил, Андрей долго беседовал с своим четвероногим другом – Белкой, а та, поджав хвост, сидела против него. Она внимательно слушала его бормотание, невесёлыми глазами следила за каждым его движением и иногда выла, точно отвечая ему. Белка была истинным и верным другом Андрея, и я не помню, оставляла ли она его когда нибудь одного на один миг. Даже когда он уезжал на отцовском кабриолете, Белка, как угорелая, скакала на трёх ногах, рискуя попасть под колёса. Она его оберегала и трезвого и пьяного и, по-видимому, питала к Андрею такие же чувства, как и тот к отцу. И кажется мне, что самым трагическим моментом в жизни Андрея был день, когда по ошибке отравленная Белка прибежала в конюшню, чтобы умереть около своего друга.

Подле голубятни стоял Андрей с деревянной чашкой. Точно сеятель, чуть переступая, он выбрасывал пригоршнями пшеницу, а строгие седые усы его тихо двигались.

– Вы, паничи, птицу пугаете, – произнёс Андрей, когда от нашего смеха и движений несколько голубей испуганно вспорхнули.

Мы покорно отошли в сторону и голуби, взлетевшие на крышу, пулями упали на землю и стали заботливо клетать. И порхая вокруг Андрея и закрывая его от наших глаз, они походили на пчёл, а он на душистый цветок. Белка сидела тут же подле него и, подняв с любопытством голову, следила за птицами большими глазами, в которых иногда вспыхивали злые огоньки. Голуби всё слетались; с нежно окрашенными крыльями и грудью, они теперь, как живые цветы, окружали Андрея и доверчиво у ног его клевали пшеницу. Грациозные клювы их, белые и мягкие, забирались и под лапы Белки, которая зевала, и стучали по сапогам старика. Теперь мы присели на камне и уже не переговаривались, не двигались.

Раздался голос Маши, звавшей нас завтракать. Нетерпение поехать было так велико, что мы глотали, не разжёвывая, перебивали друг друга и решительно забыли, что мы за столом. Сначала мать улыбалась, счастливая нашей радостью, но постепенно недовольство овладевало ею, и она стала нас останавливать недобрым голосом. Но отец смеялся здоровым, светлым смехом, и мы не унимались. К тому же ещё и бабушка была на нашей стороне, и завтрак прошёл великолепно, в каком то упоении радостью-восторгом. Мы уже кончали кофе, как в коридоре послышались твёрдые шаги Андрея, и сейчас же на пороге показалась его фигура.

Мать посмотрела в его сторону. Стало тихо.

– Что скажешь, Андрей? – спросил отец.

– Всё сделал, как изволили приказать, – ответил старик, поводя усами. – Теперь можно ехать.

– Ну, и хорошо и отлично. Сходи ещё на кухню и поторопи, пожалуйста, Машу. Ты и для себя прут захвати. Мы сейчас. Дети, одеваться!

Андрей вышел; мы отодвинули от себя чашки с недопитым кофе, вскочили и стали метаться по комнате. Мама, не спеша, набросила на шею белый газ, поправила свои густые чёрные волосы и, как была, в белом просторном платье, объявила себя готовой. Сейчас же вышел и отец в парусиновом костюме и в картузе с огромным козырьком. Нам было очень смешно глядеть на него, и Коля весело рассмеялся, когда отец подошёл к маме и важно поклонился ей. Из кухни, с двумя доверху полными корзинами в руках, выползла, сгибаясь под их тяжестью, толстая Маша, в новеньком ситцевом платье. Сзади показался Андрей. Увидев что Маша еле двигается, он молча взял из её рук одну корзину.

Я с Колей выскочили первыми и так испугали Белку, что та, забыв о своей простреленной ноге, как гончая вылетела за нами и стала кружиться на одном месте.

Деревянные ворота были теперь настежь открыты, и отец с матерью первые вышли на улицу. Мама сейчас же раскрыла белый зонтик, а папа закурил сигару. Я шёл, подпрыгивая, точно всю жизнь хромал, и беспечно болтал с Колей. Потянул ветер и принёс с собой запах дыма и смолы. Влево, где начиналось поле, пыль подобралась в кучу и закружилась как волчок.

– Кажется, дождь собирается, – забеспокоилась мама.

Отец, точно был очень опытен, серьёзно поглядел на небо, потом на горизонт без туч, и уверенно произнёс:

– Готов побиться об заклад, что ещё целую неделю не будет дождя.

Мать засмеялась и погрозила ему. Пыль разорвалась и полетела на нас. Вкусным пахло от неё. Мы шли уже среди шума. Одуряющий запах смолы совершенно охватил нас. Невдалеке раздавался стук топоров, – то конопатчики чинили старые неуклюжие баржи. Море уже было близко: мы были у преддверия труда. Народу становилось всё больше. Мастеровые, рабочие, чернорабочие подёнщики – суетились повсюду, каждый занятый своим делом, и дело подвигалось, несмотря на горячее пылавшее солнце, которое невыносимо жгло. Потом мы вдруг попали в полосу адского стука, шедшего из здания, где чинились пароходы, и нам казалось, что ради шутки сотни мальчиков бьют молотками по железным листам. Навстречу нам плелись биндюги, нагруженные камнем, и подле них, босые, с расстёгнутыми воротами рубах, шли погонщики, опустив глаза. Чуть быстрее бежали повозки с пшеницей, и их с криком догоняли извозчики. Справа и слева поднимались горы леса, кирпича, угля, а торговцы под зонтиками лениво дремали поджидая покупателей.