Александр Эртель - Поплешка

– Вот урожаи опять, – помолчав, произнес он, – оченно стали плюхи урожаи. С чего это? – и, не дождавшись моего ответа, сказал: – А с того, матушка, нечем нам стало работать… Ни навозу у нас, ни лошадей… Ледащий мы народ.

– Ну, надеетесь же вы на что-нибудь, ждете же чего? Чего вы ждете? Ну, чего вы ждете?

– Может, нарезка какая будет… Может, насчет земельки как… – робко и неуверенно предположил Поплешка.

– Да если вам и дать-то еще земли – вы небось и ее мироедам отдадите…

Поплешка подумал.

– Ежели прямо вот как теперь – отдадим, – сказал он решительно, – нам один конец – ее отдать… Потому, насчет пищи у нас недохватка. Большая недохватка насчет пищи. Ежели так будем говорить: нарежь ты мне теперь, ну, хоть бы три сороковых, – прямо бы я их Зоту Федосеичу заложил. Куда как нужно тридцать целковых!.. Это тридцать, матушка, ежели не подохнуть… А там окромя еще: там долгов за мной более двух сот – вот за одра за этого шестьдесят целковых Зот Федосеич считает, – с ненавистью указал он на лошаденку, – там недоимки семнадцать, там скотинёнки надо! – и, как бы охваченный наплывом непрестанных нужд, он с безнадежностью воскликнул: – Э, нет, и нарежут ежели, то не поможет!.. Умирать нам, матушка… Один нам конец – умирать!

И переполнив тон свой назидательностью, продолжал:

– Я тебе расскажу – знаменье тут было. В селе Тамлыке вот… Вот, матушка, слышат люди – плачет ктой-то под престолом в ихней церкви… Поговорили с попом, тот и бает: надо покараулить, говорит… И сел на ночь в алтаре. Только, матушка, сидит он, и вдруг o-полночь приходит белый старец. «Что ты, говорит, сидишь, – это попу-то, – ты хоть не сиди, я тебе ничего не скажу, а скажу я, говорит, отроку или отроковице…» Думали-думали – посадили на другую ночь отроковицу. Ну, сидела-сидела эта отроковица и заснула. Только слышит, кто-то будит ее, смотрит – белый старец. «Скажи ты народушке, говорит – и говорит таково грозно, – быть беде до исходу… Быть беде до исходу, быть голоду до пяти годов… есть народушке друг друга…» И пропал. Вот оно что, матушка, вот о чем надо поразмыслить. Аль опять тебе порассказать: у мужика на копнах птицы говорили. Где, не знаю, но только в округе. Он подкрался и слышит говорят… Одна птица большая, белая, другая поменьше и вроде как с красниною. И говорят они человечьим языком. «Ой, много беды на свете! говорит меньшая птица, людское горе что море стало…» – «Это не горе, горе впереди, – отвечает большая птица… – И такое горе, что супротив татарщины али француза вдвое боле!.. Много, говорит, беды впереди…» Вот оно что, матушка!.. И вид у птиц вроде как звериный, очи светлые, и нос широкий…

Он опять замолчал. Колокольчик монотонно позвякивал под дугою. Шумел ветер. Тучи нескончаемой вереницей бежали по небу. Свет месяца бросал на них янтарный отблеск. Безграничная степь расстилалась oкрест.

– Народ болеет, матушка! – неожиданно воскликнул Поплешка. – Дюже болеет народ… Так болеет – даже ужасно!.. Ребятишки теперь это – валом валят бедняги… Захватит горло, заслюнявеет, и готов миляга. Квёлый народ. – Али теперь болесть дурную взять – и нет тебе двора, и нет тебе семьи, где бы без ней… Насквозь изболели!.. Али горячки… Э, трудные времена, матушка!.. Такие-то трудные, такие-то горькие времена – беда!

– Но что же вы будете делать! Что вас ждет-то впереди! – подавленный ужасным простодушием Поплешки, воскликнул я, но он повторил: «Горькие времена!» и замолк в раздумье.

– Может, урожай хороший будет? – старался я ослабить угнетавший меня призрак грядущей беды.

– Урожай?.. – как бы спросонья отозвался мужичок. – Э, нет, матушка… Посылай бог урожаю, давно урожая не было, ну, только нам это плохая подсоба… Увязли мы, сокол мой… Так увязли, так увязли… И родится ежели – отберут у нас хлебец-то… Зот Федосеич отберет, отец Агей отберет, в магазей отсыпят, на подушное продадут… А долги-то? мало их, матушка, долгов… Ох, нет у бога такого достатка, чтоб народушко вызволить… Изболел народ, истомился…

И он внезапно каким-то дрожащим, дряблым голоском затянул: Господи сил с нами буди…

А меня охватила какая-то неизъяснимо мучительная тоска. Под наитием этой тоски и снежное поле, и трепетный свет луны, и быстро убегающие тучи, и шум ветра в лесу – показались мне чем-то до ужаса унылым… Душа проникалась суеверным страхом. Слабенький голосок мужичка принял в ушах моих какие-то торжественные ноты и слился с могущественными аккордами ветра.