Александр Эртель - Серафим Ежиков

– Ну, что же Серафим Николаич?

Архип с сокрушением махнул рукою.

– Извелся! Я так и думал, в запой войдет. Пуще всего Архаилка его убил… И чем ведь убил, пес! – пустяковиной убил… Шла у нас толковня на сходке про землю про эту. Только идет у нас эта толковня, и вдруг видим мы, начал нас Миколаич ругать. Ругательски почал ругать! И так он этим стариков пронял – старики даже застыдились… Застыдились они и только, видим мы, стали сбиваться:… Дальше – больше… Глядь – Архаилка: «Аль вы ополоумели, старики, говорит, разуйте глаза-то! Кого вы слушаете!.. Ты лучше, Миколаич, чем про землю, про гром да про молонью расскажи нам, дуракам, альбо про месяц!..» Как тут, брат ты мой, грохнем мы!.. – Известно – глуп народ.

– Чему же вы засмеялись?

– А смеялись-то мы делу. Миколаич говорил как-то про грозу: тучи, говорит, вроде как на манер ружья заряжены, и с того гром. Туча с тучей столкнется – молонья. – Архип снисходительно и тихо засмеялся. – Ну, и про месяц опять… Да много кой-чего наплел! – Архип махнул рукою, как бы обессиленный наплывом смешных воспоминаний.

– Ну, засмеялись вы… – напомнил я.

– Ну, как грохнули мы сдуру-то, он возьми и уйди со сходки. Так-то, брат ты мой, его проняло – пришел я ко двору, а он без памяти. Насилу фершелок отходил!

– Долго ли человека обидеть! – глубокомысленно добавил Архип после некоторого молчания.

Ежиков все еще спал, и в ожидании его пробуждения самовар долили.

– А выживут! – внезапно произнес Архип.

– Кого выживут?

– А его, Миколаича.

– Откуда?

– От нас, из Лесков.

– Кто же его выживет?

– Архаилка выживет, – с непоколебимой уверенностью сказал Архип. – Он ему нож вострый, Миколаич-то. Ну, он его и выживет. Человек – пес!

– Ну, вот еще, – усомнился я, – как так ни за что ни про что выжить человека?

– Ни за что ни про что?! – пылко возразил Архип, по-видимому задетый за живое моим недоверием. – Нет, ты Архаилку не знаешь!.. Нет, Архаилка, брат, подведет!.. Это уж не сумлевайся – не таковский!

– Как же он подведет?

– Архаилка-то? оченно просто! – и с азартом олицетворяя гневного и ехидного Архаила, Архип воскликнул: – Первым ты долгом мужика не внушай! Как ты так можешь мужика внушать!.. И опять – застойка! Нешто это порядок, за мужика застаивать, а? Аль ежели молонью взять – разве это порядок? Аль опять – переделу не бывать, внушаешь… Как это возможно?.. И как это возможно насчет переделу, а? – Архип победоносно взглянул на меня и, несколько успокоившись, добавил: – А ты говоришь, не выживет! Еще как выживет-то – единым духом… Архаил – он пес!

Наконец проснулся Ежиков. Он живо оделся и сконфуженный вышел к нам.

– Батюшки, как я заспался! – восклицал он. – Извините, сделайте милость!.. Такая книга интересная, и так долго не засыпал я…

Мы рассказали ему эпизод с сугробами. Он ужаснулся и заскучал. Его, видимо, тянуло в Лески. Он не раз подходил к окнам и тоскливым взором всматривался в погоду. Но погода была такова, что он даже не решался заговаривать с Архипом о поездке.

И во время чая и после чая, когда Архип удалился уже в переднюю, Ежиков перекидывался с ним краткими словами, для меня часто совершенно непонятными. «Что-то Андрейка теперь делает?» – спросит Ежиков. «А что ему, небось лаптишки плетет либо книжку читает», – ответит Архип, и мягкая улыбка осветит скучающее лицо Серафима Николаича после Архипова ответа… «Добыл ли работы Фома?» – с живейшим беспокойством проронит он немного спустя. «У Журавлева добудет!» – успокоивает Архип, и опять тянется молчание, и опять за молчанием следует отрывистый вопрос: «не то ожеребилась кобыла у Пахома?..» или: «починили ли полушубок Михейке?», или: «ах, кто-то Федосею условие с Архаилкой напишет!..»

День длился. Вьюга завывала. Семен вздыхал, а Ежиков уже и окончательно затосковал. То и дело подходил он к окнам и напряженно оглядывал мутное небо. Если о чем говорил он, то говорил рассеянно и скучно, постоянно срываясь со стула и измеряя комнату беспокойными шагами.

Во время вечернего чая Архип сердито кряхтел, исподлобья наблюдая за Ежиковым и, против обыкновения, был неразговорчив.

Наутро, чем свет, он разбудил Ежикова. Встал и я. Ежиков торопливо одевался при свете сальной свечки, трепетно мигавшей тусклым огоньком своим в руках Семена. Погода утихла. Серафим Николаич упрямо, отказался от чая, который мог бы быть готовым через час. Его как бы подмывало что-то и гнало. Лицо его светилось радостным возбуждением, и пальцы чаще, чем когда-нибудь, дергали бородку. Он дружески расцеловался со мною, не отказался от шубы, предложенной ему на дорогу, и убедительно просил меня приехать к нему.