Григорий Петров: Рассказы

- Откуда это? - спрашивает. - Бери, бери. Пригодится. Ну, так оно и вышло. На другой день утром выстраивают лагерников перед комендантским домом. Стали по списку проверять, отбирать тех, кто прибыл с последней партией. Когда отобрали, дали команду - выходить за ворота. Никиша и Редькин простились с Подтягиным и Тасиком, обнялись. Тасик сказал: - Сегодня у меня отец в гостях был. Стоит во всем военном. Его в артиллерию взяли. Потом гляжу, а он уже без ног. "Где твои ноги?" - спрашиваю. А он вот что мне дает. И Тасик показывает какой-то бесформенный кусок металла. - Что это? - спрашивает Никиша. - Осколок артиллерийского снаряда,- отвечает Тасик.- Тебе на память, говорит. А конвоиры торопят, кричат. Тасика отогнали в сторону. Повели колонну снова через весь город, на железнодорожную станцию. Там те же вагоны, окна, двери закрыты, и в путь. Везли долго, часто стояли. Потом вдруг окна открыли. Все, конечно, столпились, в очередь встали в окно глядеть. Когда Никишина очередь подошла, смотрит он - чистые домики, ухоженныедороги. Люди хорошо одеты, много велосипедов. Все как на картинке. Кто-то сказал: - Вот и Германия... Наконец станция. Высадили всех, построили в колонну и повели по городку. Чистые улицы, возле домов люди на стульях сидят, газеты читают, кофе пьют. Матери с детьми гуляют. А сразу за городом - лагерь. Все как обычно: колючая проволока, бараки. Весь лагерь поделен проволокой на зоны. В одной зоне пленные англичане, в другой - французы. В русской зоне бараков не было, пленных разместили на первое время в бывших конюшнях. На полу солома, и запах сильный. Первые дни кормили скудно - брюквенная баланда да черствый хлеб. Спасибо, французы выручали. Им приходили посылки из Красного Креста. Такие посылки получали все пленные, кроме русских. Так вот французы ухитрялись через колючую проволоку передавать русским тушенку, печенье. Только русские скоро приспособились - устроили в лагере рынок. Стали делать товар для обмена - кружки из консервных банок с проволочными ручками, деревянные ложки, ножи из гвоздей, какие-то колечки. Меняли на брюкву или картошку. Дальше - больше. У себя в конюшне устроили мастерские. Делали тапочки из старых шинелей, Никиша плел корзины, Редькин вытачивал птичек из дерева. Все эти поделки нравились немцам, они охотно меняли их на еду. Жить было можно. Работать водили на аэродром рядом с лагерем. Там держали немецких солдат перед отправкой на фронт. Как-то Никиша работал в подвале, к нему Редькин спускается. - Там зовут тебя... Иди... Поднялся Никиша наверх, и опять перед ним Серафим. Как глянул он на Никишу, только передернулся весь. На Никишу и впрямь в эти дни жалко было смотреть. На лице, на шее - нарывы. Он бороду и усы отрастил, чтобы рот щербатый прикрыть. Зубы ему еще в польском лагере полицай Степков выбил. Руки и ноги опухли и отекли.Серафим говорит: - Другую работу тебе надо. Передохнуть немного, в себя прийти... И вот через день на утренней проверке отбирают команду - семь человек работать в женском монастыре. Там теперь госпиталь для немецких солдат. И Никишу определили в эту команду. Работа нетяжелая - наколоть дрова для кухни, помочь в огороде. И обед хороший - суп гороховый, каша с маслом. Вот ведет их по улице охранник - коротышка, лицо сморщенное, как у старика. Навстречу офицер на велосипеде. Остановил команду, спрашивает что-то у конвоира. А потом вдруг сразу давай кричать на него. Один из пленных знал кое-как немецкий, он и передает: - Распекает... Говорит, покойников быстрее носят, чем он команду ведет. Когда офицер укатил, конвоир погнал пленных бегом. Никиша сначала бежал вместе со всеми, а потом не выдержал, стал отставать. Тогда конвоир подскочил к нему, ударил раз, другой, потом еще, все лицо в кровь разбил. Когда пришли в монастырь, Никиша был весь в крови. Игуменья, которая всегда встречала их и распределяла по работам, только ахнула. Забрала она Никишу с собой, привела в свою комнату, усадила на диван, нанесла еды всякой. Сидит напротив, смотрит, как Никиша ест, на глазах слезы. Никише тогда казалось, что игуменья точь-в-точь его покойная мать. Он вдруг возьми и начни ни с того ни с сего рассказывать ей о Досе: - Он у меня один остался. Боюсь я за него. Он у нас невезучий. Всегда с ним что-то случается. Щенка как-то везли в сумке, так щенок искусал его. Под Новый год кипятком ошпарился. Хотел чаю налить, да чайник на себя и опрокинул. Сколько раз падал, то с лестницы, то с крыши. Господи, лишь бы он живой был... Игуменья слушает его, головой кивает, будто все ей понятно. Когда Никишу снова отправили на аэродром, пошел он искать Серафима. Искал, искал, потом наткнулся. Серафим ходит по комнатам с корзиной яблок и раздает их немецким солдатам. - Что это ты? - спрашивает Никиша.- Опять чудить вздумал? А Серафим отвечает: - Дела немцев на фронте совсем плохи. Русские все ближе и ближе. Вот-вот здесь будут. В эти дни шли сильные бомбежки. Лагерников теперь все время водили в город на расчистку улиц. Вот когда пошла хорошая жизнь. Разрушенные дома стояли пустые, заходи и бери что хочешь. Никиша обзавелся немецкой одеждой - теплая куртка с "молнией", ботинки на толстой подошве. Редькин посмотрел на него и сказал: - Ну, ты чистый иностранец. Редькин тоже приоделся - зеленый пиджак, какой-то пуховый картуз табачного цвета, сандалии. Потом по лагерю пошел слух, что всех пленных будут расстреливать, как только русские подойдут к городу. - Думай - не думай, а к смерти ближе,- сказал Редькин. И, хотя Серафим уговаривал не верить этим разговорам, Редькин убедил Никишу бежать. Охрана за пленными почти не смотрела, многие охранники просто скрылись. Оружие побросали и ушли. Редькин знал место возле выгребной ямы, где можно пролезть под проволокой. И вот ночью выломали они доску в бараке и ушли. Выбрались на улицу - и скорее из города. Там сразу в лес и вверх, на гору. Забрались в самую чащу, смотрят - яма глубокая. Расчистили ее, сверху набросали веток - вот и укрытие. Как рассветать стало,забрались в яму и затихли. Все бы ничего, только холодно. Март в самом начале, до тепла далеко. Так они жили больше месяца. Днем таились в яме, а ночью выбирались наружу и спускались в город. Тащили из ближайших домов продукты - картошку, хлеб. Однажды удалось раздобыть теплое одеяло. Теперь в яме совсем хорошо стало. В самом начале мая, дня три всего прошло, утром проснулись они от шума внизу, в городе. Спустились к дороге, выглянули из-за кустов - танки с красными звездами. Тут они стали обниматься, поздравлять друг друга. - Теперь уж скоро домой! - радовался Никиша.- Досю наконец разыщу. Привели они себя в порядок как могли, спустились в город. Только вид у них все равно страшный - небритые, обросшие, одежда грязная. Стоят они у дороги, мимо грузовики катят с солдатами. Никиша с Редькиным руками им машут, приветствуют. Тут одна машина вдруг затарахтела, дернулась и встала. Водитель из кабины выскочил и в мотор полез. Никиша с Редькиным кинулись к машине. - Русские! Земляки! А солдаты в кузове равнодушно так на них смотрят, многие и вовсе отворачиваются. Из кабины офицер вылез, вином от него тянет, глаза красные. Соскочил на землю и за кобуру хватается. - Прочь отсюда, изменники! Пристрелю, как собак! Никиша с Редькиным так и застыли на месте. А водитель поломку исправил, завел машину - и дальше. Редькин поглядел им вслед: - Кума не мила - и гостинцы постыли... На ночь забрались они в какой-то сарай. Редькин лег и сразу уснул. А Никише не спалось. Вышел он на улицу пройтись. Идет, народу никого, огней нет. Только свернул за угол, смотрит - на перекрестке костер. У костра солдаты с автоматами, четыре человека, на пилотках звездочки. Сидят они на земле, тряпки какие-то разбирают. А как ближе Никиша подошел, видит - за спинами солдат вроде как три больших крестак которым люди привязаны, почти раздетые. На среднем кресте - бородатый, венец на голове из колючек. - Что вы здесь делаете? - спрашивает Никиша у солдат. - Не видишь, разбойников сторожим,- весело так отвечает один белобрысый, конопатый, нос пуговкой.- Чтобы не утащили... - Так ведь это же Христос,- говорит Никиша. - А нам все равно, кто! - смеются солдаты и продолжают разбирать одежду, делить между собой рубашки, носки, белье. - Как плащ делить будем? - спрашивает белобрысый.- Кому отдадим? Кинем жребий,- предлагает другой. И они стали тянуть спички, кому какая достанется. Вернулся Никиша в сарай, еле дождался утра и снова побежал на перекресток. Только крестов там никаких не было, солдат тоже. Лишь на земле чернело большое пятно от костра. "Что же это было?" - терялся в догадках Никиша. А русских солдат прибывало в город все больше и больше. Никиша у всех, кого встречал, спрашивал: - Брата моего, Евдокима Савельева, не встречали? Но от него только отмахивались, никто не разговаривал. А однажды вдруг кто-то сказал: - Знаю я про твоего брата... Обернулся Никиша - так и есть: Серафим. Никиша даже не удивился. Вот Серафим и рассказывает: - Ушел Дося тогда к шоссе, а там - заслоны. Стрелять начали. Дося испугался, в каком-то дворе спрятался. Хозяйка дома оказалась старица, которая просфоры для церкви пекла. Потом они вместе по монастырям ходить стали. До самой Сибири дошли. Там Дося и остался. Построил скит в лесу и живет отшельником. - Вот вернусь домой - разыщу,- говорит Никиша.- Теперь уже скоро А Серафим только головой качает: - Ты уж не беспокойся... Я передам ему весточку от тебя... А еще через месяц Никишу с Редькиным арестовали. Доставили их в тот самый лагерь, откуда они бежали. Теперь этот лагерь назывался репатриационным. Внутри все как было, так и осталось. Разве что вторая линия проволоки появилась. И охранники теперь не немецкие, а русские. Пленные все знакомые, с кем Никиша здесь сидел. Полковник с бритой головой сказал, что возвращаться домой поодиночке не разрешается. Их всех скоро отправят на родину в организованном порядке эшелоном. Вот только комиссию проверочную пройти надо. Ну а как комиссию прошли, построили всех и повели на станцию. Там уже стоял состав, точно такой, какой привез их сюда, в Германию. Командовал посадкой офицер в форме НКВД. Когда все перед ним выстроились, он сказал: - Родина вам все простила! Родина ждет вас! Вы теперь должны послужить ей. Искупить свою вину! Есть постановление. Всем, кто был в Германии, отработать четыре года на родине. После этого рассадили всех по вагонам, заперли двери, и состав тронулся. И вот однажды под Вяткой, в Кайских лесах, на первый комендантский лагерный пункт прибыл этап. Поселили людей в бараках, места всем хватило - нары с двух сторон в два этажа. По ночам, правда, холодно - осень уже глубокая. Но если растопить печь, жить можно. И еще вот крысы. Их такое множество, что ничего поделать с ними нельзя. Бегают прямо по людям. С первых же дней вновь прибывших стали выгонять на работу - разгружать платформы с лесом. Как-то на разгрузке двое заключенных о чем-то поспорили. Один все кричал, горячился: - Они думают, если я здесь, в лагере, так я ничто! А я, может быть, дворянин! По материнской линии... Старинный род! Прямые потомки Рюриковичей. Есть документы! Огромные поместья! У меня и печать с гербом есть. Другой его успокаивал: - Да будет тебе! Кому нужны твои поместья? Поговорили они так и разошлись. Один из них, тот, что успокаивал, был Никифор Савельев, Никиша. Дней через десять новеньких стали разводить по лагерным пунктам. Большинство - на лесоповал, шесть километров туда и шесть обратно. Никише, правда, повезло - попал в механические мастерские. С шести утра до шести вечера отпиливать грани у гаек. Вечером перед сном - черпак жидкой баланды и кусочек хлеба. Этого, конечно, было мало. Никиша стал менять вещи и одежду, которые привез из Германии. Вскоре весь его трофейный запас кончился. Особенно доволен был вольнонаемный слесарь Семенчук из депо. Ему досталась куртка с меховым воротником, потом немецкая рубашка. И все за несколько кусков сала. - Ну что? - спрашивал Никишу начальник лагерного пункта Мордачев.- В немецком плену лучше было? - Нет, здесь лучше,- отвечал Никиша.- Все-таки дома, на родине. Он вспомнил, как стояли на границе - там меняли состав, и он увидел мальчишку, похожего на Досю тех, довоенных лет. Мальчишка стоял и смотрел на лагерников, а на голове у него был какой-то смешной веночек из ромашек. Никиша чуть не заплакал тогда. Потом какие-то девочки на откосе махали поезду руками. "Так только в России и машут поездам,- думал тогда Никиша. - Нет, здесь лучше... Только напрасно он так бодрился. Зиму он еще кое-как протянул, а весной не выдержал, слег. Отправили его в лагерную больницу. На верхние нары в больничном бараке Никиша забраться уже не мог, сил не было, положили его внизу. В первую же ночь увидел Никиша брата Досю, да как-то странно, ничего понять было нельзя. То будто Дося на небесах в светлых одеждах, то в берлоге какой-то вроде как в звериной шкуре. Никиша тогда еще подумал: "Хоть бы Серафиму удалось его разыскать... Где-то он теперь?" А Серафим в это время был далеко от Вятки - в глухих сибирских лесах. Который день бродил он по лесным дорогам. Наконец в одной деревне ему сказали: есть, мол, такой отшельник, на берегу реки его жилище. Забрался Серафим в самую чащу. И вот видит - на полянке, на пенечке сидит человек. Балахон на нем какой-то истрепанный, в руках корзиночка с грибами. Весь заросший, стариком кажется, хотя видно, что не старый еще. Вышел к нему Серафим и говорит: - Я тебе от брата Никифора весточку принес... Серафим, конечно, отшельника сразу признал - Евдоким это, Дося. Дося не испугался, не удивился. Спокойно так спрашивает: - Как он там? Живой? - Живой-то живой... Мыкается, горемычный. Из одного лагеря в другой. Сначала у немцев, теперь у своих... Сколько перенес... - Господи,- вздыхает Дося.- Помоги ему Матерь Божья... Поднялся он с пенька и повел Серафима к себе. Маленький, тесный сарайчик с одним окошком. Воздух внутри свежий, хорошо так пахнет. На стене иконка Божией Матери, лампадка. Повсюду пучки сухих трав. У двери - лежанка из досок, вместо стола - чурбачок. В другом углу - печка. Дося поставил чайник, растопил печь. - Небогато у тебя,- оглядывает жилище Серафим. - А мне ничего и не надо,- отвечает Дося.- Чего же больше? Выйдешь на опушку - красота кругом! Солнышко светит, деревья шумят. Так сладко делается. Вижу - лисичка бежит. Вот мне и хорошо. - Чем же ты живешь? Ведь есть же надо... - А у меня огородик. Капустка, морковка, редька. Картошку сажаю. Потом люди из деревни приносят. Кто хлебца, кто молочка. Иной раз рыбки наловишь. Что мне еще надо? - Как же - все время один... - Зачем один? Зайчишка тут ко мне прибегает. Я ему капустки вынесу. - А зимой не скучно? - И зимой хорошо. Снег расчищаю. Птичкам корки хлебные крошу. Снегири, синички. Что зима, что лето - одинаковая благодать и красота. - А волки? Волков не боишься? - Бояться волков - быть без грибков! - смеется Дося.- А чего их бояться? Есть другие хищники, которые внутри нас. Эти куда страшнее. Увижу волка, сразу вспоминаю про тех, других, что во мне. Так что волки - они тоже нужны... - Так, так,- кивает головой Серафим.- Только как же тебя здесь не разыскали? Война ведь была. А ты вроде как дезертир... - Да приходил тут один. В фуражке, в сапогах. Я думал - участковый. А это бес. Поглядел ему в глаза, он и рассыпался. Одни головешки остались. Этих бесов ко мне ходит видимо-невидимо. Каждый день. Да ты и сам, может, увидишь. Кто-нибудь непременно к вечеру явится... И точно, как Дося думал, так оно и вышло. Сидят они с Серафимом, чай пьют. Дося капустку с редькой приготовил, угощает. Тут в дверь стучат. Открыл Дося - никого. А потом вдруг сразу, будто из воздуха, гость на пороге. Одет как-то странно - фуражка, китель довоенного образца со споротыми погонами. - Вы кто? - спрашивает Дося. - А я тот,- отвечает гость,- кто отца твоего уничтожил в тридцать седьмом. Ты небось отомстить за него хочешь? На вот, держи... И протягивает Досе наган. Только Дося руку его отстраняет. - Господь тебе судья... - Да ты знаешь, сколько на мне крови? - кипятится гость.- Ты думаешь, только твой отец? Да за мной сотни таких, как он! Враг я твой! Ты должен убить меня! А Дося спокойно так говорит: - Для меня все одинаковы. Виновные, невиновные. Все одно... Гость даже опешил. - Как это одинаковы? Ты что же, не отличаешь правого от неправого? Красного от белого? Это как же понимать? - А как солнышко светит? - отвечает Дося.- Сияет себе на всех без разбора, на праведных и неправедных. Я всех равно жалею. Без злобы и ненависти. - Да ты погляди, что кругом творится! - не унимался гость.- Люди хуже волков! Глотки рвут друг другу! - А я сам-то каков? - спрашивает Дося.- Я, может, еще хуже. Я, может, самый худший из всех... - Что ж ты, ограбил кого или убил? - А кто его знает, что бы я сделал, живи я среди людей. Я потому и бегу от них. Когда с людьми живешь, непременно в грех втянешься. Не хочешь, а втянешься. А здесь я никого не обижаю, не ругаюсь, не злюсь. Здесь я чист и всем доволен. Только в уединении и можно любить людей. - Нет, дружок,- возражает гость.- В миру подвиг выше. Если не понесешь подвига среди людей, не сможешь и в уединении. - Да какой там подвиг? - машет рукой Дося.- Никакого подвига и не надо. Жить только просто и никому зла не делать! Вот я живу себе, и мне хорошо. Долгов у меня нет, никого я не обманул. Нет у меня за душой дел беззаконных. Потому и сон у меня сладкий. Гость согнулся как-то крючком, вроде бы даже меньше ростом стал. - Ишь, как устроился,- хихикает.- Люди гнили в окопах, в лагерях, а он здесь капустку с редькой трескает. Брат твой Никифор в лагере... А ты здесь... Вот и суди теперь, чей путь выше? Брата или твой! Один в страданиях и муках, другой в тишине и покое! Дося сразу как-то загрустил, сгорбился. - Брат-то он мой, да ум у него свой... У каждого своя дорога. - Может, он уже погиб там, в лагере. Может, его уже в живых нет. Каин, Каин, где брат твой Авель? Почему ты не с ним? Вместе нести муки и скорби! Дося долго молчал, потом говорит: - Скорби - это не кара. Это испытание. Страдания - не зло для человека. Зло - это грех. Нам всем надо спасаться для будущего царства. - Что еще за будущее царство? - ехидно так спрашивает гость. - Царство добра и справедливости. Где нет войн и лагерей. Нет беззакония и насилия. Блаженная земля... Свет невечерний... Гость даже в ладоши захлопал. - Поглядите на него! В мире войны, кровь, революции! А у него - Свет невечерний! Все бури над ним проходят! Ни в чем его нет! - Я же говорю: надо готовить себя к будущему царству! - упрямо твердит Дося.- Само собой ничего не придет. Избавиться от тьмы в самом себе! Очистить свое сердце! Никто тебя не спасет. Только ты сам. Лечи свою душу от ненависти! Вот тогда оно и наступит, будущее царство. А силой, оружием только тьму сгущать. Гость ничего не ответил, сам все стоит, не уходит. Дося с Серафимом чай пьют, между собой разговаривают. - Вот и я теперь не знаю,- говорит Серафим,- чей же путь выше? Вот поди угадай... Тут он оглянулся, а гостя уж нет. Когда он исчез, никто не заметил, даже дверь не стукнула. - Это еще ничего,- говорит Дося.- Тут ко мне император приходил. - Какой император? - А шут его знает. Лицо вроде знакомое, а какой - не знаю. Должно быть, последний русский царь, Николай Второй. А у меня, как назло, хоть шаром покати. Одни сухари да вода. Ну, угостил я его сухарями, а он говорит: "Счастливые вы люди, отшельники! Свободны от мирских забот. Только о собственном спасении и печетесь. Я вот царствую, а никогда не кушал с таким удовольствием, как сейчас. У меня ведь одни заботы. Революционеры, бомбы... Голова идет кругом..." Долго еще Серафим с Досей беседовали, поздно уже, ночь. Оставил Дося Серафима ночевать, отдал ему свою лежанку, сам на полу устроился. Утром их разбудил какой-то белобрысый мальчик из деревни, бутылку маслица принес. - Мамка велела передать. Отнеси, говорит, пустынному человеку. Может, говорит, он твою грыжу вылечит... - Да какой я лекарь? - улыбается Дося.- Не лечу я никого. Приходят ко мне, думают - знахарь. А я всех обратно отсылаю. Говорю: я здесь не для других, а для себя. Я сам весь в язвах грехов и больше всех нуждаюсь в лечении. Серафим поднялся и стал собираться. Как Дося его ни уговаривал остаться, Серафим ни в какую, даже чай пить не стал. - Пора мне,- говорит.- Срок мой вышел. Вот мальчик меня и проводит, дорогу покажет. Ушли они с белобрысым. А через полчаса, наверное, белобрысый бежит обратно. Запыхался, дух перевести не может. Сам трясется весь, глаза бегают. - Что было! Что было! Отдышался и рассказывает: - Только из лесу мы вышли, стали к деревне подходить. Я впереди так немного. Потом оглянулся, а у него за спиной крылья. Большие такие, больше, чем у гусей. Испугался я. А он взмахнул крыльями и поднялся. Гляжу - уже летит. Прямо на небо... Дося успокоил белобрысого, напоил чаем. Гладит его по голове, сам все время повторяет: - Это ничего, это бывает... Ты успокойся... Теперь важно, чтобы брат мой Никифор спасся. А в будущем царстве мы с ним встретимся. И что нам за дело, какой у кого путь... Выше, ниже... Это и не важно... Нам бы только встретиться. Только бы поглядеть друг на друга... ОПРАВДАНИЕ И СПАСЕНИЕ Сначала-то, конечно, дома у Таси ни о чем не догадывались. Веру Косицыну все хорошо знали, они с Тасей в одном классе учились. Что ни день Вера у них в гостях. Сидит, слушает, как Тася на пианино этюды разучивает. Тася тогда музыкой занималась. И когда школу окончили, тоже не расставались, так и дружили. Вместе на курсы иностранных языков ходили, в переводчики готовились. А однажды как-то приходит Вера Косицына в гости, Тася, как всегда, за пианино сидит, играет. Слушала Вера, слушала, потом и говорит: - Ты моя лучшая подруга, Тася. Я прошу тебя быть моей свидетельницей. Замуж я выхожу. Тася сказала: - Хорошо, буду. Стали они тут обниматься, целовать друг друга. А на другой день возвращается Тася от Веры, Ольга Леонтьевна только удивляется на свою дочь: - Что с тобой, Тусечка? Будто светишься изнутри... А Тася обняла ее - и давай кружить по комнате. - Вера Косицына замуж выходит... - Да знаю я,- отвечает Ольга Леонтьевна.- Очень рада за нее. А Тася кружит ее, целует. - Жениха я ее видела... Викентия... - Это какой же Викентий? - спрашивает Ольга Леонтьевна. - Фотограф он,- отвечает Тася. - У него ателье фотографическое. А тут Дорик, младший брат Таси, рядом. - Если хотите знать правду,- говорит,- это совсем не то, что вы думаете. Между нами говоря, это Синяя Борода. Семь жен. Одна жена в Сызрани, другая в Саратове, третья и вовсе не то в Кении, не то в Уганде. Тася от брата рукой отмахивается. - Будет тебе! Вечно ты со своими выдумками! - Да что! - не унимается Дорик.- Четвертая жена у него вообще колдунья! - Ведьма, что ли? - спрашивает дедушка, он тут как раз из комнаты своей вышел. - Самая чистокровная,- отвечает Дорик. - Она чем занимается? Мертвых из гроба поднимает. Желаешь, к примеру, с усопшим побеседовать - к ней. Пятнадцать минут разговора - миллион. Деньги лопатой гребет. - Мама! - кричит Тася.- Скажи, чтобы он замолчал! Весь месяц готовилась Тася к свадьбе Веры Косицыной, платье новое шила: салатного цвета с розовым поясом. На левом плече букетик - анютины глазки. - Для кого это ты так стараешься? - спрашивала Ольга Леонтьевна. А к ним родственница дальняя приехала погостить - Эльза Егоровна, она и помогала шить Тасе. Крутит Эльза Егоровна машинку швейную, сама расспрашивает: - Что ж это за Вера такая? - Лучшая моя подруга,- отвечает Тася. А рядом опять Дорик. - Да уж куда лучше,- говорит он.- Целый выводок незаконных детей. Со счета сбились. Один у нее и вовсе с золотым зубом родился. - Как это так? - недоумевает Эльза Егоровна. - Очень просто,- отвечает Дорик. - Типичный случай инкарнации. - Господи, это еще что? - Да как вы не понимаете? Накануне у Веры Косицыной дед умер. А у деда как раз в нижней челюсти золотой зуб был. Вот душа старика и перешла в тело новорожденного вместе с золотым зубом. - Опять ты за свое! - одергивает брата Тася.- Когда только угомонишься? - Вера, правда, этого младенца тогда в роддоме оставила,- продолжает Дорик.А он теперь все время является к ней, вырос уже. Сядет рядом и за руку берет. "Мама,- говорит,- зачем ты это сделала? Знала бы ты, как мне плохо". Вера уже все монастыри вокруг пешком исходила, прощение вымаливала. А сын все является... - Прекрати наконец! - говорит Ольга Леонтьевна.- Никаких привидений нет и не бывает. Но тут вмешивается дедушка. - Как это не бывает? - возмущается он.- А мой покойный батюшка? Сколько лет бродил по дому со своей деревянной ногой после похорон. А иной раз его деревянная нога сама собой разгуливала, с ней кот черный рядом. - Да, да,- поддерживает его Эльза Егоровна.- Это бывает. У нас вот сосед в квартире раньше жил, заядлый охотник. Теперь-то он уж помер. Так каждое воскресенье по утрам из его комнаты собачий лай, пальба, крики. А никаких собак и ружей там нету. В день свадьбы всем домом собрали Тасю, проводили ее. Эльза Егоровна нарочно шла за ней следом целый квартал, все смотрела, как платье сидит. - В этом платье она всех покорит,- сказала она.- Помяните мое слово. Жениха еще отобьет... А Дорик опять свое: - Не будет проку от этой свадьбы, поверьте мне. Вон у Колупаевых с первого этажа тоже была свадьба. Гости веселятся, а старушка одна в это время с лестницы упала. Вот и не было потом счастья в этой семье. Вернулась Тася на другой день утром, все уже встали. Ольга Леонтьевна смотрит на нее, узнать не может. Тася будто пьяная - хихикает без конца, напевает что-то. - Знаете, какая бывает любовь? - говорит.- Вот, к примеру, одного человека любила женщина. А он взял и скрылся, уехал в Японию. А там к нему вдруг бабочка большая прилетает. И этот человек тут же умер. - Ну и что? - спрашивает дедушка. - А то, что бабочка эта была душой той самой женщины, которая любила его... - Ерунда какая-то,- говорит Ольга Леонтьевна.- Начиталась книжек. Читать тебе меньше надо, вот что... После свадьбы Тася, кажется, еще чаще стала бывать у Веры. Вечером приходит домой, за ужином рассказывает: - Этот Викентий такой человек... Способности необыкновенные. Во сне вещи пропавшие находит. У Верки тут как-то ножницы пропали. Она думала - из гостей кто стащил. А Викентий лег спать, утром просыпается и говорит: за шкафом ищи. И точно - лежат ножницы за шкафом. - Я тоже знал такого,- говорит дедушка.- Зубы ему лечили... А он после этого лечения на греческом языке заговорил и будущее предсказывал. Вещи тоже пропавшие находил... - Это что! - вмешивается Дорик.- У нас в классе один есть... Недыхляев фамилия. Так он по ночам с историческими личностями общается. С декабристами, белогвардейцами. Самое же интересное, что они ему подарки дарят. Он нам показывал. Чайная шкатулка декабриста Анненкова, японский клинок адмирала Колчака. По выходным Вера с Викентием ездили на дачу, Тася всегда с ними. Возвращалась с цветами, свежая, веселая, фотографии с собой привозит Викентий их там фотографировал. На снимках все радостные - Вера, Тася, сам Викентий, все улыбаются. Дорик разглядывал фотографии, только губы поджимал. - Плохо все это кончится, я вам говорю... Вот у Колупаевой с первого этажа тоже была дача. Так муж ее через эту дачу покойником было сделался. - Как это покойником? - спрашивает дедушка. - А так, очень просто. Уехал на дачу и пропал. Колупаева через день кинулась за ним, а там от дачи одно пепелище. И от мужа - косточки обгорелые. - Что ты несешь? - пугается Ольга Леонтьевна.- Я ничего не слышала об этом. А Дорик как ни в чем не бывало: - Ну, косточки, конечно, похоронили, все как положено. На девятый день собрались помянуть покойника, а он сам в дверь звонит. Колупаева, понятно, в обморок... - Привидение, что ли? - спрашивает дедушка. - Никакое не привидение. Там что вышло? Муж этот на дачу с двумя подругами поехал. Развлекались там, вино пили. Потом он с одной из них в город уехал, к ней домой. А другую, пьяную, оставили. Она закурила и уснула. Вот и сгорела. Только Тася брата не слушает, она все о своем: - Ведь какая любовь бывает на свете! Вы только послушайте! Один любил женщину, а она отвергла его. Он тогда уехал куда-то. А в дороге - гроза, его и убило молнией. Вот лежит он, весь черный, а на ладони у него отпечаток какой-то, как бы портрет. Пригляделись - лицо женщины. Это и была та самая, его любимая. А вы говорите, любви не бывает... И опять про Викентия: - А Викентий, он же герой! Вы еще не знаете, что было! Ночью на соседней даче пожар. Выскочили все, стоят смотрят. А Викентий в дом кинулся - там же люди. Пока пожарные приехали, он старика какого-то вывел и мальчика маленького. Потом кинулся снова: может, еще кто остался? Смотрит - шкаф в комнате. Открыл, а там в ящике - деньги. Когда уже после подсчитали - пять миллионов. Так Викентий все эти деньги в милицию сдал. Верка потом уж ругала его, ругала. А на кухне после ужина, когда посуду мыли, Тася жаловалась Ольге Леонтьевне: - Верка-то! Верка! Не ценит Викентия. У нее ведь еще до свадьбы роман был. С начальником паспортного стола. Так она и теперь с ним встречается. Гуляет. Я уж ей говорю: дура ты, дура... И вдруг однажды, полгода, наверное, прошло, возвращается Тася домой поздно вечером, с ней мужчина какой-то. Высокий такой, бородавка на подбородке. - Вот,- говорит Тася,- это Викентий... Он поживет пока у нас... Какое-то время... На кухне Ольга Леонтьевна говорит дочери: - Как же так, Тусенька? Женатый человек... В твоей комнате... - Ему сейчас у себя нельзя,- отвечает Тася. Викентий все дни дома сидел, в комнате Таси, никуда не выходил. Лежит на диване, каких-то букашек из проволоки и ореховой скорлупы мастерит. Весь стол ими заставил. - Это он от своей четвертой жены скрывается,- говорит Дорик.- Которая ведьма... - Господи, неужто в самом деле ведьма? - пугается Эльза Егоровна. - Мало того! - продолжает Дорик.- Она еще что выкинула? Кошку как-то черную сварила. Кости все выбрала, села перед зеркалом и давай кости эти себе в рот класть. Шесть костей испробовала - ничего. А как седьмую положила - нет ее в зеркале, исчезла. Так и сделалась невидимкой. Дорик пугливо озирается. - Может, она сейчас здесь где-нибудь... Тут дедушка из комнаты выходит: - А знаете, почему батюшка мой покойный по дому ходил? Вина я ему на поминках не налил. Сели поминать, а я забыл. Потом, конечно, налил. А тут сосед входит. "Что это,- говорит,- у вас вино льется?" Поднял я стопку, а у нее дно отвалилось, вот все и вытекло. - Ну и к чему ты это рассказал? - спрашивает Ольга Леонтьевна. А еще через несколько дней новое событие - является в дом милиция, два человека, Викентия спрашивают. Вышел он к ним, а они его сразу забрали и увели. Тася после этого совсем не своя стала. Из комнаты не показывается, дверь на крючке держит. Ольга Леонтьевна извелась вся, стоя возле ее комнаты. - Что произошло, доченька? - кричит она из-за двери. - Ты расскажи хоть... Тася сначала ничего говорить не хотела. Потом все же не выдержала: - Это все из-за Верки... И рассказывает такую историю. Возвращается как-то Вера домой поздно вечером, стали они с Викентием спать укладываться. Викентий уже в постели, а Вера у шкафа стоит, рубашку ночную ищет. - Боже! - ахает Ольга Леонтьевна.- Это он сам тебе все рассказывал? И тут видит Викентий у Веры на пояснице в самом низу синяк, да круглый такой, ровный, будто медаль. "Что это у тебя?" - спрашивает. А она не видит. "Где?" - говорит. Подошла к нему, он тут и разглядел, что это никакой не синяк вовсе, а круглая канцелярская печать. Вспомнил тут Викентий, что ему про начальника паспортного стола говорили. Вере он тогда ничего не сказал. Только на другой день является в паспортный стол, прямо к этому начальнику. Да так, у всех на глазах, и ударил его. Сначала рукой по лицу, потом стулом по голове. Как не убил только? Начальник после неделю в больнице валялся. - Какой ужас! - морщится Ольга Леонтьевна. А Тася так вся и вспыхнула: - Ты не понимаешь, мама! Он же Верку заклеймил, как последнюю девку! Паспортист этот! Тася все эти дни места себе не находила: как помочь Викентию? А как-то Колупаева с первого этажа встречает ее у подъезда: - Ты сходи в скверик возле суда. Там, говорят, бывают люди, которые могут помочь. Тася, конечно, в тот же день понеслась в скверик. Как раз перерыв между судебными заседаниями был, народу в скверике полно, ни одного свободного места. В дальнем конце Тася увидела старичка на лавочке, благообразный такой, с усиками. Газетку на коленях расстелил, бутерброд ест, чай из термоса наливает. Вокруг него женщины какие-то, целая толпа, обступили его. - Ладно,- доносится до Таси голос старичка.- Попробую... Обещать наверняка не обещаю, но кое-какие связи у меня есть. Прошу только - никому! Поняли? Даже адвокатам. Дождалась Тася, когда женщины снова в суд ушли, подсела к старичку. Тот поглядел на нее и спрашивает: - Вам что, тоже помощь нужна? Слушает он рассказ Таси, сам бутерброд свой доедает, потом говорит: - Что ж, попробуем облегчить его положение. - Денег у меня сейчас с собой нет,- говорит Тася.- Но завтра я непременно принесу. Старичок газетой машет. - Не сейчас, не сейчас... После приговора. Ведь разное может быть. Полное оправдание - одна цена. Условное осуждение - другая. Статья с более легким наказанием - третья. Или, к примеру, вовсе не то наказание, что просил прокурор. Все может быть. Вы понимаете, речь не столько обо мне. Я ведь не один... - Понимаю,- говорит Тася. Теперь у нее только и была одна забота - собрать денег. Дома-то сбережений никаких. Назанимали они с Ольгой Леонтьевной у соседей сколько можно было. Тасе все казалось, что мало. А тут Дорик газету им показывает: - Вон объявлений сколько. Антиквариат скупают, вещи старинные. У дедушки этих вещей полным-полно... Вызвали тогда по телефону скупщика, тот приехал с машиной, отобрал из комнаты дедушки разные вещи - небольшой резной буфетик, венскую круглую вешалку, фигурную подставку для зонтиков, футляр от напольных часов из пальмового дерева с инкрустацией. Короче сказать, в день суда Тася явилась на заседание с большой суммой денег. Ольга Леонтьевна специальный мешочек ей сшила, который можно было пристегнуть булавкой под одеждой. Когда стали вызывать свидетелей, Тася вышла и сказала: - Вы не знаете подсудимого Викентия! Это во всех отношениях выдающийся человек. У него необычайные способности! Пропавшие вещи во сне находит. Людей из горящего дома спасает... Другие еще свидетели выступали, все говорили, что подсудимого понять можно ревность, состояние аффекта и все такое прочее. Тем не менее, несмотря ни на что, Викентия осудили по 206-й статье - хулиганство, три года. После суда Тася опять увидела в скверике того самого старичка с усиками - и сразу к нему. - Я поняла вас! - говорит.- Никаких связей у вас нет! Вы просто жулик! Сидите здесь и ждете, какой будет приговор. Что бы ни оказалось - вам все равно прибыль! - Ну зачем так? - говорит старичок.- Я же денег с вас не беру. Вам просто не повезло. Дома у себя в комнате Тася повесила на стенку все дачные фотографии, на которых был Викентий. Ольга Леонтьевна заходит к ней, Тася стоит на диванчике на коленях и цветными карандашами раскрашивает фотографии. Все снимки в каких-то ажурных рамочках, вырезанных из бумаги. Тут же рядом цветочки к обоям приклеены, лоскутки разноцветные. - Что это у тебя? - спрашивает Ольга Леонтьевна. - Это чтобы Викентий не считал себя одиноким... Я через снимки передаю ему свои мысли. Я уверена: он их чувствует. На Тасю в эти дни смотреть было жалко. Высохла вся, хуже щепки, почернела. Ходит по квартире, как тень. Музыкой бросила заниматься. - Не знаю, что со мной,- говорит она.- Сегодня утром, как встала, глянула в зеркало, вижу свое отражение - прическа, блузка моя любимая без рукавов. А сама думаю: почему же блузка? Ведь я же еще не переодевалась, не причесывалась. Как была в халате, так и осталась. А в зеркале - блузка... Все в доме оберегали Тасю, будто она заболела. - Печаль человеку кости сушит,- говорил дедушка.- Ты уж не изводи себя... А Дорик однажды приходит из школы и сверток какой-то Тасе вручает. - Что это? - спрашивает Тася. - Это тебе... Подарок... От Недыхляева из нашего класса. Я тебе о нем рассказывал. Чайная шкатулка декабриста Анненкова. А это - самурайский клинок, мастер Исихара. Адмирал Колчак лично в Японии покупал. Я подумал: может, тебе это будет интересно? А потом пришло письмо от Викентия. И Тася снова стала как прежде. Все дни теперь сидит за столом, письма Викентию без конца сочиняет. - Ну как он там? - спрашивала Ольга Леонтьевна.- Что пишет? - Пишет - нашел себе занятие: фотографирует,- рассказывает Тася, сама счастливая такая, улыбается.- К ним каждый месяц в третий четверг приезжают из районного загса браки регистрировать. Вот он и фотографирует новобрачных. - Неужели там еще и женятся? - удивляется Ольга Леонтьевна. Потом еще были письма от Викентия. Ольга Леонтьевна видела одно письмо на столе, Тася по рассеянности его оставила. "Голубка моя родная,- было там написано.- Для меня нет другого счастья, как только думать о тебе. У меня все хорошо, ты не беспокойся. У нас в камере три кошки. Живут себе, никуда не уходят. Погуляют и обратно в камеру возвращаются. Дорогая моя, я живу только тобой и твоими письмами..." - Бедная моя Тусенька,- говорила Ольга Леонтьевна дочери.- Да они в тюрьмах все так пишут. Это у них так принято. А Тася ей отвечала: - Ничего не могу с собой поделать. Меня будто отравили. Отняли разум. Все в мире для меня исчезло. - Прямо Ромео и Джульетта,- говорит Дорик.- И что ты только в нем нашла? Он и не красивый вовсе. Бородавка какая-то на лице. - У нас вот тоже был случай,- вмешивается тут дедушка.- Когда я на корабле плавал. У одного матроса любовь была. С русалкой. Песни она ему пела. А как перевели его на другой корабль, очень она тосковала. Чем бы все это кончилось - неизвестно, только в одни прекрасный день приходит Тася домой и билет на поезд показывает. - Вот, к нему еду... Ольга Леонтьевна, понятно, в слезы. - Куда же ты, доченька? Ты же никогда из дома не уезжала. Ты же у меня домашняя девочка... - Не могу я без него, мама! - говорит Тася. Тут и Эльза Егоровна не выдержала: - В тюрьме же ведь ужасно... Зачем на это глядеть? - У нас тоже один сидел,- рассказывает дедушка.- Могилы грабил... Так он в тюрьме цингой болел. Зубы своими руками вытаскивал. Все до одного. Может, Викентий твой там тоже уже без зубов. А ты приедешь. Но Тася свое: - Не могу я без него! Ну, делать, видно, нечего. Поплакала Ольга Леонтьевна, поплакала и стала Тасю в дорогу собирать. Гостинцев накупила - не с пустыми руками же ехать, пирогов напекла целую сумку. Последнюю ночь перед отъездом Тася уснуть не могла, лежала с открытыми глазами. А как светать стало, смотрит - женщина какая-то незнакомая в комнате. - Не надо бы тебе ехать, голубушка, не надо,- говорит гостья.- Ты подумай, прежде чем ехать. Ты ведь не знаешь, на что обрекаешь себя. - А вы кто? - спрашивает Тася. - Полина я, жена Ивана Александровича Анненкова, государственного преступника. У вас шкатулка моего мужа. Вспомнили? - А,- говорит Тася,- декабрист... - Меня перед поездкой к нему тоже предупреждали: "Твой-то,- говорят,- может, запил там, опустился". "Тем более мне надо ехать",- отвечала я. Вот и поехала в Читу. Молодая была, глупая... Мадемуазель Поль... Ни слова по-русски... В Великом посту мы венчались. Ивана Александровича в церковь в оковах привели. На паперти только сняли. А его и узнать нельзя. Мужик в полушубке и с бородой. Я-то помню: блестящий офицер, кавалергард. Я к офицеру ехала. А тут вконец больной человек... Черная меланхолия... Говорили, он в крепости хотел покончить с собой, часовой спас. Все это на меня ужасно подействовало. Лучше бы мне его не видеть, не приезжать...Гостья всхлипнула.- Все же это ужасно - жена ссыльнокаторжного! Сколько унижений! Обыски! Свидания раз в три дня... Непременно при унтер-офицере...Она вытерла слезы, успокоилась. - Я все время себя спрашивала: надо было мне ехать или нет? Отказаться от вольной жизни! Помню, где-то по дороге, в Казани, что ли... Канун Нового года. В Дворянском собрании бал. Залы ярко освещены. Маски входят. Я говорила себе: "Какая разница! Здесь собираются веселиться, а я еду в пропасть. Для меня все кончено - музыка, танцы". Так что ты, голубушка, подумай... Не надо бы, может, тебе ехать... Когда она уходила, сказала: - А шкатулку Ивана Александровича я у тебя заберу... Все же память... Потом уже, когда Тася поднялась и подошла к столу, видит - клинок адмирала Колчака на месте, а шкатулки нет. Тут в дверь Ольга Леонтьевна стучит: - Пора собираться... Сидят они завтракают, Ольга Леонтьевна все успокоиться не может: - И на что он тебе - уголовник? И потом он же старик! Он же старше тебя на десять лет! Тася уже ничего и не отвечает матери. После завтрака Ольга Леонтьевна с Дориком стали собираться на вокзал проводить Тасю. Дедушка тоже начал было суетиться, но ему сказали, чтобы он оставался дома - дорога неблизкая. Дедушка обиделся, конечно. - Уйду я от вас,- говорит.- В дом престарелых уйду... - Да пусть едет,- сказала Тася. На вокзале Дорик говорит дедушке: - Ты тоже придумал - в дом престарелых... Ты хоть знаешь, что там творится? Какие там дела? Спроси у Колупаевой с первого этажа, ее отец там был. Люди исчезают. Пропадают на два-три дня, потом снова появляются. Только уже без волос, остриженные наголо. - Это еще почему? - недоумевает дедушка. - А это дельцы, новый бизнес. Увозят стариков, усыпляют их и стригут. - Зачем же это им надо? - Волосы за границу продают. Громадные деньги. Оказывается, из волос пожилых людей готовят особо ценный лекарственный препарат. Причем из волос только пожилых людей. От молодых не выходит... - Господи, опять ты что-то выдумываешь! - говорит Ольга Леонтьевна. А тут и вагон тронулся, Ольга Леонтьевна кричит Тасе: - Смотри, осторожнее там! Добиралась Тася долго. На каком-то полустанке поезд стоял больше суток. Сказали: впереди авария - поезда столкнулись. "Вот ведь как судьба меня держит,- думала Тася.- Не хочет пускать". Она вместе с другими пассажирами ходила на место аварии смотреть. Народу там много, солдат нагнали, наверное, целый полк. По сторонам дороги вагоны смятые, искореженные, все в ржавых пятнах, тягачи их растаскивают. Под ногами битые стекла, вещи чьи-то: то кепка, то ботинок, то пиджак порванный, сумка дамская. Бродяги какие-то здесь уже хозяйничают - подбирают вещи, роются в карманах, в сумках. В одном месте Тася увидела на земле фотографию - женщина и мужчина рядом, лица счастливые, радостные. Она вспомнила дачные фотографии, где Вера, Викентий такие же веселые. Наконец путь был расчищен, движение восстановлено, снова пошли поезда. Приехала Тася в поселок где-то под Иркутском. Возле станции, у хлебного ларька, увидела старушку. - Где здесь комнату можно снять? - спрашивает. А старушка поглядела на нее и говорит: - К осужденному, что ли? В колонию? Едут и едут... Дуры эти бабы - вот что... Как мотыльки на свечку... Нужны вы им... - Я знаю, что нужна,- отвечает Тася. Привела ее старушка к себе домой. Комната маленькая, вроде чулана. Глянула Тася в угол, испугалась даже - у стены большая каменная плита, какие на могилах ставят. - Это я обелиск себе надгробный приготовила. Давно еще купила, когда дешево было. Пусть, думаю, стоит. Теперь-то цены на памятники все растут. А у меня уже есть...- Потом Тасе на ухо: - У меня и гроб припасен. На чердаке стоит. Я как поругаюсь с кем, на чердак лезу и в гроб ложусь. Вся моя злость и проходит... Дом старушки совсем рядом с колонией. Тася всю ночь слышала оттуда какие-то переговоры по радио, команды. На другой день она наконец увидела Викентия: стриженый, уши торчат и глаза какие-то пустые. - Как там Вера? - спрашивает. Тася сказала, что Вера, как оформила развод, сразу же выскочила за того самого начальника-паспортиста и укатила с ним к его родственникам куда-то под Ярославль. Викентий слушает ее, сам молчит, что говорить - не знает. Потом вдруг говорит: - Случай смешной вспомнил. Позвали меня как-то в один дом покойницу фотографировать. Пришел я, в комнате стол, на столе гроб. Забрался я на стул, приладился, спрашиваю: сколько снимков делать? И вдруг покойница из гроба: "Шесть, милок, шесть". Я со стула так и полетел, расшибся весь... Смешно, правда? - Смешно,- говорит Тася.- Покойница - и разговаривает... - А это они захотели сынка из армии вызвать. Вот и решили послать фотографию матери в гробу. Смотрит Тася на Викентия, хочется ей дотронуться до него, но между ними сетка железная. Ближе увидеться им не дали. - Вот если бы вы были законные супруги, тогда другое дело,- сказали Тасе.Тогда пожалуйста. На трое суток. У нас и комнаты для семейных есть. Тася вдруг и говорит Викентию: - Давай поженимся. Брак оформим, все, как положено. - Что, прямо здесь? - спрашивает Викентий. - А что? Как Полина Анненкова. Ты же сам писал, что у вас здесь браки оформляют. Викентий подумал и говорит: - Ты знаешь, у нас здесь даже часовня есть... Для венчания, кто пожелает... Написала Тася заявление, отнесла к начальнику колонии. Начальник ей говорит: - В ближайший четверг никак нельзя. У нас - испытательный срок. Как и везде, два месяца. - Как же так? - говорит Тася.- Я через два месяца не смогу приехать. Это же сколько денег на дорогу надо... Начальник посмотрел в окно, потом спрашивает: - Зачем вам это нужно? У заключенных свои интересы, это понятно. Им бы только на время отсидки жену получить. А как освобождаются - прощай. - У нас все по-другому,- говорит Тася. Начальник тогда закурил папиросу и говорит: - Ладно, так и быть. Пометим ваше заявление задним числом. Во время регистрации Викентий просил охранника, который привел его, чтобы тот сфотографировал его с Тасей. Охранник сначала долго отказывался, говорил - не положено, потом согласился. На другой день Тасю, уже как законную жену, пустили в зону вместе с другими приехавшими на свидание женами. Дали им с Викентием комнату в бараке: две койки, заправленные по-солдатски, тумбочка, холодильник. На окнах занавески. Викентий сделал Тасе подарок - шерстяные носки. - Мой сосед носки вяжет... Вот я и взял у него... Днем вышла Тася на кухню, там приехавшие жены картошку жарят. Тут же дети бегают, совсем, как дома. Все, конечно, Тасей интересуются - новенькая, поздравляют с законным браком. - Мы с моим тоже здесь, в зоне, расписались,- рассказывает какая-то рыжая, в халате по-домашнему.- По переписке познакомились. - Им же главное, чтобы на воле их кто-то ждал,- говорит другая, немолодая уже, стриженая, в очках.- Иначе они сломаются. - Вот и ты, я вижу, пожалела своего,- говорит Тасе толстушка, на голове под платком бигуди.- Жалко стало, понимаю... Русские бабы все одинаковы. Спасти, поднять... - Нет,- отвечает Тася,- у нас другое... У нас - любовь... Все на кухне так и покатились со смеху. - Любовь! - хохочут.- Да какая она, любовь? Ты бы показала нам! - А я и сама не знаю, какая,- отвечает Тася.- Люблю - и все... В тот же день вечером вынесли в коридор из комнат несколько столов, застелили бумагой и газетами, расставили чашки чайные. Тася принесла пироги, какие из дома взяла. Дежурный офицер стал было возражать, но ему сказали: - Свадьба же, начальник! Новобрачные! Поздравить надо! Рыжая подарила Тасе флакончик духов, уже начатый, который с собой привезла. Муж ее, из заключенных, взял у нее гребенку, обернул тонкой бумагой и стал играть какую-то музыку. Когда все расселись, толстушка с кудряшками на голове ушла в комнату и выносит бутылку белесой жидкости. Все оживились, а муж ее говорит: - Молодец! Это она по моему рецепту! Я дома так делал! Жидкость для обезжиривания, уксус, сахар, вода. И в стиральную машину. Напиток выходит царский - лучше не придумаешь. Разлили напиток по чашкам, все стали поздравлять Тасю с Викентием, пить за их здоровье, кричали "горько". - За вашу любовь! - говорит стриженая, в очках, сама еле сдерживается от смеха. Все опять хохотать начали, заливаются, остановиться не могут. А как отсмеялись, музыкант с гребенкой серьезно так говорит: - А ведь любви никакой нет! Есть лихорадка и болезнь! Вроде проказы или оспы. Расстройство всего организма. Делаешься, будто пьяным. По себе знаю... Ночью уже сидят Тася с Викентием в своей комнате. Тася протянула руку к Викентию, коснулась его лица, смотрит, а он спит. Сидит она, боится шевельнуться, чтобы не разбудить. Рука затекла, она все смотрит на его лицо, шепчет еле слышно: - Нет у меня на свете никого, кроме тебя... Если бы можно было здесь, в тюрьме, остаться, я бы осталась. Я счастлива, что себя потеряла. Мне кажется, ты для меня родился, а я - для тебя. И нам друг без друга никак нельзя. Я благодарю судьбу за встречу с тобой... Через три дня Тася уехала. Вернулась домой, не успела в квартиру войти, все сразу к ней кинулись. - Живая! Слава тебе, Господи! А мы читаем в газете: катастрофа! Говорим: там же Тася! Сами не знаем, что и думать... А Тася им: - Поздравьте меня... Я теперь мужнина жена... - Это ничего,- говорит дедушка.- Это не беда. Главное, что живая! Ольга Леонтьевна сначала даже не поняла, о чем это Тася, а потом до нее дошло. - Вы что,- спрашивает,- поженились? А свадьба? Да так на диван и повалилась. До вечера ее валерьянкой отпаивали. - Что ж,- говорит дедушка,- свадьба так свадьба. Погуляем. А Дорик, как всегда, ухмыляется: - Тут в одном доме тоже свадьба была... Колупаева рассказывала. Гости собрались, хозяйка в погреб полезла за продуктами. Пошла и пропала. Хозяин за ней - и тоже пропал. Родственник какой-то спустился - и его нет. Так что оказалось? У них там в подвале баллоны стояли с жидким азотом. Для холода, кто-то посоветовал. А крышки плохо прикручены. Пары азота, сами понимаете. Вот вместо свадьбы - похороны... - При чем здесь жидкий азот? - спрашивает дедушка. А Ольга Леонтьевна, как в себя пришла, спрашивает: - Что-то я не пойму... Он что, у нас жить будет, уголовник этот? - Ты его не знаешь, мама,- чуть не плачет Тася. - Как же я с ним буду? - недоумевает Ольга Леонтьевна.- Я не смогу... - Размениваться надо - вот что,- предлагает Дорик. Дедушка слушал эти разговоры, слушал, потом говорит: - Мне сегодня булавки всю ночь снились. К чему бы это? - Ну, размениваться, так размениваться,- согласилась Тася. А дедушка опять: - Вот я знаю, если, к примеру, вода студеная снится, будто ты пьешь ее, это значит, у тебя в желудке змея завелась. А вот к чему булавки - это я уж и не припомню... А как дали объявление о размене, через день в доме гостья - чистенькая такая старушка, на шляпке цветочки. - Я по объявлению,- говорит. Тася как раз дома одна была, Ольга Леонтьевна с Дориком дедушку гулять повели. Ходила старушка по комнатам, смотрела. Потом увидела у Таси пианино. - Сыграйте мне что-нибудь, деточка... Тысячу лет не слышала живой музыки... Мой отец был прекрасный пианист, профессор консерватории. У нас в доме музыка не смолкала. Стала Тася ей играть. Старушка слушала, слушала, потом вдруг и заявляет: - Я ведь адмирала Колчака знала, Александра Васильевича. Любовь у нас с ним была... Роковая... Сказала и опять музыку слушает, потом снова: - Мне тогда двадцать три года было. Замужем уже пять лет, сыну два года. И у Александра Васильевича семья. Мы с его женой очень дружны были. А каждая встреча с ним - праздник. Разбуди меня ночью, спроси: что я хочу? Я бы только и сказала: видеть его. Вот я и призналась ему в любви. А он мне: "Я вас больше, чем люблю..." Это было в зале Морского собрания, в Ревеле... Тася все играет, не останавливается, старушка слушает. - Потом Александра Васильевича арестовали в поезде,- продолжает она.- Я была тоже там. И не могла его оставить. Пошла с ним в тюрьму. Это в Иркутске... По своей воле... А, в сущности, за все время мы вместе мало были. Все больше порознь. Разве что в Японии. Я уехала туда от мужа. А Александр Васильевич ко мне приехал. Какие были дни! И как мы были счастливы! В тюрьме уже, гуляем мы с ним во дворе, нам давали раз в день свидание, он сказал как-то: "А что? Неплохо мы жили в Японии! Есть о чем вспомнить!" Я видела в глазок, как его уводили. Свалил меня тогда мертвый сон. В тот самый час, как прощался он с жизнью. Как душа его скорбела смертельно. Вот так, наверное, спали в Гефсиманском саду ученики... А после его гибели началась моя вторая жизнь с ним - тайная. Тридцать лет в тюрьмах, лагерях, ссылках. Семь раз арестовывали. И все время любовь к нему... Только ею и жила... Старушка еще посидела немного и стала собираться. Вынимает из сумочки какое-то письмо и протягивает Тасе: - Вот его письмо. Вы прочтите... Зовут меня Анна Васильевна... - Вы уже ухоЂдите? - спрашивает Тася.- А как же обмен? - Что вы, деточка! - отвечает Анна Васильевна.- Какой обмен? Я же давно умерла. Я уже много лет мертвая... - Тогда, может быть, чаю? - как-то невпопад спросила Тася. - Спасибо, деточка. Не пьем мы чаю... Не пьем... Ушла старушка, Тася понять не может: была она или нет? И тут письмо у себя в руках видит. Развернула его, читает: "Прошло два месяца, как я уехал от Вас, моя бесконечно дорогая. И так еще жива передо мной картина нашего расставания, так же мучительно и больно на душе, как будто вчера это было. Я не знаю, есть ли у меня столько сил, чтобы вернуть Вас. А без Вас моя жизнь не имеет ни смысла, ни цели, ни радости. Вы для меня больше, чем сама жизнь, и продолжать ее без Вас мне невозможно. Все мое лучшее я несу к Вашим ногам, как божеству моему..." Читает Тася, сама думает: "Нет, Викентию так никогда не написать". А вечером, когда собрались за ужином, случилось странное происшествие. Сидят все за столом, пьют чай, вдруг Дорик говорит: - Горит что-то! Глянули, а на скатерти, в самой середине, кружок блестящий, монета какая-то, а вокруг пятно черное, и паленым пахнет. Ольга Леонтьевна возьми и выплесни остатки чая на пятно. В тот же миг монета пропала. Одна дыра осталась на скатерти с черными краями. Тут давай все спорить - что это была за монета. Дорик и говорит: - И спорить нечего... Я хорошо разглядел - золотая монета, царский червонец. Что ж я не знаю, что ли? Все, конечно, сразу: не может быть, не может быть, откуда здесь царская монета? А дедушка вдруг как хватит ладонью по столу: - Вспомнил! Точно - царский червонец! И рассказывает такую историю: - Это сразу после революции было. Пришли к нам чекисты с обыском. Спрашивают: "Золото есть?" Отец тогда вынимает из коробочки золотой червонец, который хранил, и в сердцах на пол бросает. Кинулись чекисты за монетой, а ее и след простыл. Исчезла, как сквозь землю провалилась. То ли закатилась куда, то ли еще что, только два часа шарили в комнате, а золотой так и не нашли. Вот, стало быть, это и была та самая монета... - Это уж совсем чепуха какая-то! - машет рукой Ольга Леонтьевна.- Монета исчезла, чтобы появиться у нас на столе через семьдесят лет! - Одно только мне непонятно,- говорит дедушка.- К чему бы это явление? Ведь неспроста оно... Это как предупреждение... А через день из колонии извещение: Викентий скончался в больнице после болезни. В этом же конверте были фотографии бракосочетания: Викентий и Тася стоят, улыбаются. - Вот оно, к чему этот червонец был,- сказал дедушка.- Я так и думал: помрет кто-то... А через неделю еще письмо из колонии, от больничного врача. Он писал Тасе, что обязан рассказать ей о гибели ее мужа. Оказалось, Викентий умер от истощения. За неделю перед этим он убежал из колонии и скитался по тайге без пищи и воды. Нашли его охранники совсем уже обессилевшего недалеко от зоны. "Мы все удивлялись,- писал врач,- зачем он бежал? Ему сидеть оставалось совсем ничего. А он знаете, что ответил? Меня, говорит, любовь там ждет. Я не могу без нее!" Ольга Леонтьевна все боялась за Тасю - как она переживет все это, но Тася ничего, держалась. Лишь потом уже, когда прошло время, стали замечать за ней какие-то странности. Вот говорит она, говорит, все вроде хорошо, а потом как бы заговариваться начинает. Бормочет что-то уж совсем непонятное: - Через любовь... Только через любовь... Вечность сквозит... Истинная жизнь... Жить в другом, как в себе... Это и есть свет любви... Путеводный луч к потерянному раю... Дома только удивлялись: откуда что берется, где она выражений таких нахваталась? А Тася отойдет немного, потом опять: - Соединение, которое ведет к бессмертию... Свободное единство... Смертная жизнь перерождается нетленной благодатью... Превращение временного в вечное... Оправдание и спасение... Это и есть любовь... Оправдание и спасение...