Борис Пильняк - Заволочье

- Да-да, да-да, - заговорил в бреду Лачинов. - Знаете, Архангельск, мне стыдно слушать, что вы говорите, - я никогда ее не видел, я много знал женщин, я многое знал, я многое видел, - я год шел льдами: я все брошу для нее. Неправда, что нельзя думать о ней: я шел во льдах и не умер только ради нее. Я еду прямо в Архангельск, в Северо-Двинскую крепость, - это единственное в жизни -

Лачинова перебил Могучий: - "ну, говорите, ну, говорите, как она улыбнулась? - глядите, глядите, какая у нее рука!.." -

И тогда крикнул Бергринг: - "Молчать, пойдите на воздух, выпейте нашатырю, вы пьяны! не смейте говорить, - вы завтра идете на север! -" Глан стал у дверей, руки его были скрещены. Могучий грозно поднялся над столом. - Опять кричал Бергринг: - "Молчите, вы пьяны, идемте к морю на воздух, - иначе никто из нас никуда не уйдет завтра!"

- - тогда, там у окна, Лачинов понял, навсегда понял грандиозность того, как рождаются айсберги: это гремит так же громко, как когда рождаются миры -

- - ... На утро Лачинов и Глан ушли в море, на юг. На утро Могучий ушел на север, на зимовку - - На Шпицбергене, в заливах, на горах, - на сотни верст друг от друга разбросаны избушки из толи и теса; они необитаемы, они поставлены слу- чайной экспедицией - для человека, который случайно будет здесь гибнуть; иные из них построены звероловами, зимовавшими здесь. Все они одинаковы, - Лачинов на пути своем с острова Кремнева встретил три такие избушки, и они спасли его жизнь. Двери у избушек были приперты камнем, они были от- перты для человека, в них никто не жил, - но в одной из них на столе, точно люди только что ушли, лежало в тарелке масло, - а в каждой в углу стояли винтовка и цинковый ящик с патронами для нее, а в ящиках и бочон- ках хранилась пища, на полках были трубка и трубочный табак. Посреди из- бы помещался чугунный камелек, около него стол, около стола по бокам две койки, - больше там ничего не могло поместиться; у камелька лежал камен- ный уголь. Снаружи домик был обложен камнем, чтобы не снес ветер. Около домиков лежали звероловные принадлежности, были маленькие амбарчики с каменным углем и бидонами керосина. Домики были открыты, в домиках - бы- ли винтовка, порох, пища и уголь, - чтоб человеку бороться за жизнь и не умереть: так делают люди в Арктике. Последний домик, где Лачинов, уже в одиночестве, потеряв своих товарищей, прокоротал самые страшные месяцы, стоял около обрыва к морю, у пресноводного ручья, между двух скал, - и это был единственный дом на сотню миль, а кругом ползли туманы и льды. - Быт и честь севера указывают: если ты пришел в дом, он открыт для тебя и все в доме - твое; но, если у тебя есть свой порох и хлеб, ты должен ос- тавить свое лишнее, свой хлеб и порох, - для того неизвестного, кто при- дет гибнуть после тебя. - На утро Могучий с товарищами, на парусно-мо- торном шейте ушел на север Шпицбергена, на 80°. Их было пятеро здоровых мужчин; они повезли с собой все, что нужно, чтобы прожить шестерым, мя- со, хлеб, порох, звероловные снасти и тепло, - и не домики, а конуры, каждая такой величины, чтобы прожить в ней одному человеку и шести соба- кам: все это они припасли от Европы. На 80° они вморозили в лед свой шейт и разошлись в разные стороны, на десятки миль друг от друга, чтобы зарыться в одиночество, в ночь, в снег. Они расползлись на своих соба- ках, на собаках и на плечах растаскивая домики, - в октябре, - чтобы встретиться первый раз февралем, когда на горизонте появятся красные отсветы солнца: эти месяцы каждый из них должен был жить один на один с собою и стихиями многомесячной ночи и извечного холода. Там некому су- дить человека, кроме него самого, там он один, - и там у всех людей один враг: природа, стихии, проклятье, - там ничто никому не принадлежит, - ни пространства, ни стихии, ни даже человеческая жизнь, - и там крепко научен человек знать, что человек человеку - брат. Там человеку нужны только винтовка и пища, - там не может быть чужого человека, ибо человек человека встречает, как брата, по признаку человек, - как волк встречает волка по родовому признаку волк. Там нельзя запирать домов, и там - в страшной, в братской борьбе со стихиями - всякий имеет право на жизнь уже потому, что он смел притти туда, смеет жить -

- - ночь, арктическая, многомесячная ночь. Быть может, горит над землей северное сияние, быть может, мечет метель, быть может, светит луна, такая, что все, все земли и горы начинают казаться луной. И там - в ледяных, снежных просторах и скалах - идет Могучий: с винтовкой на руке, от капкана до капкана, смотрит ловушки, - не капался ли песец? - следит медвежьи следы, - делает то, что делает каждый день; потом он приходит к себе в избушку, растапливает камелек, кормит собак, греется у камелька, пьет кофе, ест консервы или свежую медвежину, курит трубку; - еще подкидывает в камелек каменного угля, подливает тюленьего жира и - лезет в свой мешок спать, в мешок с головой, потому что к часу, когда он проснется, все в домике закостенеет от семидесяти-градусного мороза. - У этого человека, у Могучего, есть своя биография, как у каждого, - и она несущественна; за ним числится, как он в дни, когда в Архангельске были Мюллер и англичане, когда они уходили оттуда, он, помор Могучий, взял советское судно, ушел на нем из-под стражи, перестрелял советских матросов, судно продал в Норвегии, на второй его родине: это несущественно; Европа не уделила ему места на своем материке, право на жизнь погнало его в смерть: нельзя не гордиться человеком, который борьбой со смертью борется за право жить - - Он лежит в своем мешке; о чем он думает? - какою астрономически-отвлеченной точкой ему кажутся - Христиания, Тромпсэ, Архангельск, Москва? -