Давид Айзман: Об одном злодеянии

Теперь валилъ уже снѣгъ; вѣтеръ нѣсколько притихъ, но измѣнилъ направленіе и сдѣлался холоднѣе. Храпунчикъ плелся медленно, вытягивая впередъ мохнатую голову и дѣлая ею такіе движенія, какъ будто говорилъ: «да, да, я согласенъ». Онъ звонко хлопалъ плоскими копытами по жидкой грязи и послѣ каждыхъ двухъ-трехъ шаговъ выказывалъ явное желаніе остановиться. Но Лэйзеръ этого желанія мы раздѣлялъ и, сопя и кашляя, какъ самъ Храпунчикъ, мы переставалъ ему напоминать, что если «захочешь зѣвать, то не будешь жевать».

— Да, вотъ такъ, вотъ оно и есть, вотъ, — бормоталъ онъ. — Лошадь, напримѣръ, такъ ей еще хуже, чѣмъ человѣку. Человѣкъ, — вотъ, положимъ, какъ я, — когда проголодается, такъ онъ сейчасъ начинаетъ думать, что у него дома жена и дѣти не ѣли, — и въ моментъ его голодъ исчезъ. Уже ты дай мнѣ обѣдъ, какъ у самого барона Гирша, и я его ѣсть не стану. Уже я сытъ! совершенно сытъ, вполнѣ! А лошадь, такъ она этого не понимаетъ. Ей надо, чтобы сѣно было, и конченъ балъ… Нё, Храпунчикъ, веселѣече… Уй, уй, какъ, однако, хочется ѣсть! Ажъ кареты въ животѣ разъѣзжаютъ, ей Богу! Также вотъ можно и въ обморокъ упасть тоже. Развѣ долго? Вовсе не долго.

— Ты, оловянная птица! — гаркнулъ впереди Гицель, — чего отстаешь? Вмѣстѣ съ Мессіей пріѣхать думаешь, что ли?

— Веселѣе, Храпунчикъ, веселѣе! — Лэйзеръ взволнованно задергалъ возжами — Нё, погоняй… А сегодня Сося ругаться не будетъ: когда Богъ благословитъ и принесешь ей, напримѣръ, восемьдесятъ копѣекъ и кварту молока, — а то еще и двѣ кварты, — такъ она дѣлается добрая… Она очень добрая честное слово! Только съ горя и съ голоду она кричитъ. Всѣ кричатъ, когда голодны… Уй, какъ я ѣсть хочу!.. Никогда въ жизни еще не былъ такъ голоденъ. Прямо огнемъ кишки палитъ… Это онѣ знаютъ, что есть заработокъ, такъ и строютъ себѣ штуки…

Около мостика, переброшеннаго черезъ городскую канаву, подъ жидкимъ слоемъ сѣроватой глины, было подобіе мостовой, и повозка Лэйзера отъ этого стала подпрыгивать, а находившіеся на ней предметы — раскачиваться, громыхать. Одна кадка наѣхала на другую, ухватъ и кочерга, торчавшіе изъ нихъ, куда-то провалились, а широкій топчанъ шлвинулся на какой то ящикъ и сталъ медленно катиться…

— У! еще надѣлаю шкоды!

Встревоженный Лэйзеръ подбѣжалъ къ возу и началъ умащивать вещи. Когда онъ, пыжась и отдуваясь, налегъ грудью на топчанъ, а руками поддерживалъ готовый свалиться перерѣзъ, пальцы его вдругъ погрузились во что-то липкое и холодное.

— Ну, это что за коммерція?

Лэйзеръ посмотрѣлъ въ перерѣзъ. Тамъ, среди полудесятка пустыхъ горшковъ и всякой кухонной посуды, стоялъ котелокъ, до краевъ наполненный жаркимъ.

— Тью! Такое вовсе!.. Совсѣмъ кушанье?!..

Озадаченный Лэйзеръ съ удявленіемъ смотрѣлъ то на свои растопыренные, смоченные соусомъ пальцы, то въ перерѣзъ, въ котелъ.

— Вовсе кушанье…

Онъ опустилъ руку къ армяку, намѣреваясь ее обтереть, но вдругъ передумалъ и вложилъ пятерню въ ротъ…

— Ува! хорошо!.. И пахнетъ… Уахъ, какъ хорошо!.. до невозможности.

Лэйзеръ сосалъ пальцы, чмокалъ и жмурился.

— Замѣчательно… Ну, надо теперь котелъ накрыть… Гдѣ тутъ покрышка? А вотъ!.. Съѣхала себѣ въ сторону… Надо накрыть… А то вѣдь все расхлюпается, пропадеть все…

Лэйзеръ накрылъ жаркое и отошелъ въ сторону.

— Ухъ, какъ пахнетъ!.. Что это такое туда кладутъ, что такъ хорошо пахнетъ? Корицу? Должно быть, корицу.

Повозка попала вдругъ въ глубокую рытвину и опять послышалось дребезжаніе горшковъ.

— Ну, вотъ тебѣ мостовая!.. Ничего себѣ мостовая… Съ такой мостовой можно же всѣ горшки перебить и можетъ же разлиться вся подливка.

Чтобы она не расплескалась, Лэйзеръ со всѣхъ сторонъ сталъ сдавливать котелъ горшками. Операція эта удалась вполнѣ, но рука Лэйзера при этомъ снова погрузилась въ соусъ.

— Нѣтъ, это не корица, — сказалъ онъ, облизывая пальцы. — Навѣрное не корица… Духъ совсѣмъ не тотъ… А хорошій духъ! Уй-уй, какой хорошій… И если такъ пахнетъ, когда холодное, то что же будетъ, если его разогрѣть? Совсѣмъ райскій вкусъ будетъ… Ей Богу!.. И вотъ что — я таки теперь припоминаю: я такое жаркое когда-то уже ѣлъ… Навѣрное ѣлъ… только у кого?

Лэйзеръ вложилъ въ роть картофелину.

— Да, капля въ каплю, точно такое ѣлъ… Я таки знаю это навѣрное. Только гдѣ и когда — не могу вспомнить… А ну, я кусочекъ мяса попробую. Маленькій кусочекъ, косточку… Ай, ай, какъ вкусно… Всѣ вкусы тутъ… расходится по жиламъ, какъ хорошій бальзамъ… Удивляетъ меня, что я не могу вспомнить, у кого это ѣлъ!.. Прямо досадно… Могу поклясться, чѣмъ угодно могу поклясться, что ѣлъ, а гдѣ — не знаю… Совершенно такое же… И это пахнетъ, и тогда тоже пахло… А-а! Это не корица! Это лавровый листъ! Это вовсе лавровый листъ! Лавровый листъ и гвоздика!.. Конечно, лавровый листъ!.. А я думалъ, что корица… Вотъ дуракъ! Таки настоящій дуракъ… Гвоздика такъ она совсѣмъ другой духъ имѣетъ. Гвоздика — она вродѣ какъ перецъ. Ты думаешь, что перецъ, а раскусишь — и вовсе гвоздика… Ахъ, замѣчательно! Это же только на свадьбѣ можно такое ѣсть, честное слово!..