Давид Айзман - Кровавый разлив

Но и это утѣшеніе проходило. Но таяла и эта мечта.

Нѣтъ безмолвныхъ осужденій, и нѣтъ презрительнаго укора, ничего нѣтъ, кромѣ ряда холодныхъ тѣлъ, недвижныхъ, умолкшихъ, навѣки умолкшихъ. Смерть. Смерть. Смерть.

И тѣ, которые ходяли по кладбищу и здѣсь рыдали, и рыдая рыли длинныя братскія могилы, съ удивленіемъ смотрѣли другъ на друга. Вы живы? но будете ли живы и вечеромъ? Разгромъ развѣ окончился? Не стануть ли избивать снова, не придутъ ли и сюда? Вѣдь всѣхъ сразу изувѣчатъ, всѣхъ, кто стоитъ здѣсь и плачетъ, и не въ эту ли могилу, которую копаю теперь, будетъ сброшенъ и мой истерзанный трупъ?.. Смерть. Смерть. Смерть.

И уже звали ее: приди, избавительница! Благослови холодной рукой, на вѣчную тьму!.. При видѣ недобитыхъ, при взглядѣ на недомученныхъ, въ страстныхъ вопляхъ неустанно звали ее, радостную, сладкую; точно Богу-Творцу униженно кланялись ей, и чернаго дыханія ея просили, какъ пощады, — для себя, для близкихъ, для чужихъ. У нея искали прибѣжища, — и у Бога.

Сидитъ на землѣ, у ряда труповъ, дѣвочка, и обративъ испуганное лицо къ небу, лепечетъ: — Боже мой… Боже мой великій… А хромой ветхій нищій, который проходитъ мимо, въ ярости схватываетъ дѣвочку за оба плеча, весь трясясь — отъ муки, отъ гнѣва, — стучитъ бѣшено костылемъ въ землю и неистово кричитъ: — Не говори ты съ Нимъ!.. Уйди отъ Него!.. Онъ отступникъ, Онъ предатель, Онъ вѣковѣчный мучитель людей… Я семьдесятъ лѣтъ вѣрилъ Ему!.. Я любилъ Его, я служилъ Ему, я молился Ему въ святыхъ одеждахъ, я все отдалъ Ему, что было у меня лучшаго, я душу мою Ему отдавалъ!.. Тысячи лѣтъ мы вѣримъ Ему, — больше не нужно, люди!.. Больше не смѣйте теперь!..

Въ изнеможеніи онъ падаетъ на влажный холмъ, у длиннаго рва. Его костыль соскальзываетъ въ неготовую еще могилу, руки глубоко вонзаются въ сырой и рыхлый бугоръ, и желтые комья глины, сверкая, катятся назадъ, въ яму.

— Возьми-жъ къ себѣ,- беззвучно молитъ старикъ, прижимаясь лицомъ къ землѣ:- хоть ты прими.

Но не приходитъ она, желанная, свѣтлая, радостная, — все не приходитъ, хоть и страстно зовешь ее:… Смерть! Смерть! Смерть!

Съ утра бродилъ по городу Пасхаловъ, по разгромленнымъ, опустѣвшимъ дворамъ, входилъ въ квартиры, гдѣ все — вплоть до подоконниковъ, обоевъ на стѣнахъ и замковъ на дверяхъ — было изорвано, изломано, раздроблено… Были блѣдныя лица, были тихія рыданія, были мертвыя, ненужныя слова… И самъ онъ тоже былъ блѣденъ, и самъ, порою, тихо плакалъ, и самъ говорилъ, — и другимъ, и себѣ,- безцѣльныя, лишнія слова.

… На головѣ его была бѣлая перевязка; его лицо было искажено, какъ и всѣхъ, кто ходилъ и стоялъ здѣсь, на черномъ кладбищѣ, и слезы текли по лицу его, долго текли. Потомъ слезъ не стало. И съ красными, распухшими глазами онъ все бродилъ по кладбищу, отъ группы къ группѣ, отъ рядовъ убитыхъ къ длинному, все выроставшему рву, куда убитыхъ положатъ… Къ дрогамъ, привозившимъ трупы, подходилъ, и внимательно оглядывалъ трупы, пока ихъ снимали съ дрогъ и укладывали на землѣ, рядами. Къ рыдавшимъ матерямъ подходилъ, и къ дѣтямъ, оцѣпенѣло и молча стоявшимъ передъ трупами родителей, — и такъ смотрѣлъ на нихъ, какъ если бы все горе, и весь ужасъ, и всю муку ихъ сердца въ свое хотѣлъ перелить сердце… И молчалъ, и тихо дрожалъ. Уходили люди и приходили другіе, зарывали убитыхъ и приносили новыхъ; стоялъ немолчный гулъ рыданій, стоновъ, воплей… Какъ въ шахтѣ, насыщенной ядовитыми газами, здѣсь нельзя было оставаться долго, а онъ оставался. И тяжелая отрава проникала въ него, въ сердце его и мозгъ, и мозгъ тяжелѣлъ и мутился.

— Такъ я и зналъ, что найду тебя здѣсь!

Въ толпѣ протискивался Васильковскій. Какъ всегда, изящный и статвый, въ сѣромъ, съ пышно взбитыми усами. Но здоровый румянецъ на щекахъ потускнѣлъ, и въ глазахъ выраженіе мрачной печали… Онъ пошелъ рядомъ съ Пасхаловымъ и нервно надвигалъ на носъ золотое пенснэ, а сѣрую шляпу надвигалъ на пенснэ.

— Я не представлялъ себѣ, чтобы это такъ вышло, — глухо проговорилъ онъ.

Потомъ шелъ молча, останавливаясь, гдѣ останавливался Пасхаловъ, и снова начиная ходить, когда шелъ тотъ.

— Федоръ! — нерѣшитильно сказалъ онъ наконецъ. — Можетъ быть… уйдемъ уже… Здѣсь… нельзя долго оставаться… я чувствую…

Противъ ожиданія инженера, Пасхаловъ сказалъ:

— Идемъ.

Они вернулись домой. Обѣдали вмѣстѣ, и отецъ Паведъ во время обѣда былъ грустенъ и вздыхалъ, а Арина Петровна сдержанно суетилась, бросала на Васильковскаго благодарные взгляды, и сыну совсѣмъ не надоѣдала… Потомъ, когда Пасхаловъ ушелъ къ себѣ, она дала волю своимъ чувствамъ, слезамъ и языку, проклинала страшными проклятіями Мосейку, евреевъ, говорила, что съ ними со всѣми сразу надо бы покончить, солдатъ противъ нихъ послать, — батальонъ, два батальона, полкъ, — и солдаты пусть ходятъ изъ квартиры въ квартиру, и гдѣ еврейская душа, такъ сейчасъ и убить. Васильковскій, досадливо морщась, останавливалъ тетку, и словомъ хмурымъ, и словомъ шуточнымъ, но она только сильнѣе распалялась, а o. Павелъ, котораго коробили ея слова, не отваживался высказаться, и только жевалъ губами и временами вздыхалъ…