Давид Айзман - Кровавый разлив

Подбирали во дворахъ, въ домахъ и по улицамъ, убитыхъ и раненыхъ, клали на дроги, на телѣги, и увозили на кладбище, наполняли покойницкія въ больницахъ, и длинными рядами складывали трупы на землѣ, подъ небомъ, противъ длинныхъ рвовъ, которые рыли десятки людей. Звенѣли лопаты, взлетали кверху комья земли, сначала черные, потомъ желтые, и росли и возвышались длинные холмы, и росли, удлиняясь, братскіе рвы и могилы…

Непрерывными полосами лились люди на кладбище, и съ него лились. Всѣ лица были странно схожи между собой, — старыя, молодыя, мужскія и женскія, — ибо на всѣхъ на нихъ было одно и то же выраженіе муки, отчаянія и ужаса, и всѣ лица были мокры отъ слезъ. Только на молодыхъ видевъ былъ порой еще и гнѣвъ, и великая рѣшимость. Въ борьбѣ пасть!..

Съ темнымъ пламенемъ въ глазахъ стояли дѣвушки у кладбищенскихъ воротъ и юноши, и протягивали къ входившему народу кружки и тарелки, на которыхъ лежали монеты, бѣлыя и мѣдныя. Разоренные, сразу обнищавшіе, на непрерывный голодъ и страданіе осужденные, бросали люди въ тарелки бѣдныя пожертвованія свои, — «для сиротъ убитыхъ», «для раненыхъ», «для самообороны»… Раненые, съ перевязанными руками, съ перевязанными головами, съ лицами блѣдными, какъ и сама перевязка, отдавали случайныя крохи, и шли дальше, къ убитымъ…

Чернымъ было кладбище отъ густыхъ толпъ, чернымъ было оно отъ стенаній живыхъ и отъ молчанія мертвыхъ. Бились и рыдали живые, не хотѣвшіе быть живыми, бились и цѣловали мертвецовъ… Съ ужасомъ, съ великой любовью, съ великимъ отвращеніемъ, припадали къ смраднымъ рядамъ разлагавшихся труповъ, и кричали крикомъ безумныхъ, и съ мукой нездѣшней… И тотъ, который изъ многочисленной семьи одинъ уцѣлѣлъ, и тотъ, который изъ родныхъ никого не потерялъ, — всѣ въ трепетѣ рыдали и бились, и бросались въ судорожныхъ корчахъ на землю, раздирали землю руками, и грызли, и вскакивая, ломали руки, рвали на себѣ волосы, и били себя по головѣ, и по лицу… И еще, и еще подвозили убитыхъ. Свисали съ дрогъ руки и ноги, и стучали головы объ дно фургоновъ, и кровавый слѣдъ стлался за бѣжавшими колесами, — до воротъ кладбища, и по кладбищу, по аллеямъ его. Не хватило черныхъ носилокъ, и по два трупа на носилки укладывали люди, спѣшно отвосили ихъ изъ покойницкихъ, — туда, къ длинному ряду мертвецовъ, противъ длинныхъ могилъ. Толпа отливала за носилками, рыдая, а потомъ возвращалась опять, опять вдавливалась въ покойницкія, опять снаружи облѣпляла окна ихъ, и двери, и ступеньки… Разыскивали своихъ. Не находили ихъ дома, не встрѣчали среди живыхъ, и въ нестерпимыхъ конвульсіяхъ, опережая себя мыслью, опережая мысль собой, съ пламенемъ горячки въ глазахъ, бросались по больницамъ, мчались на кладбище, и тамъ искали, и распознавали тамъ. Поднимали окровавленный брезентъ, покрывавшій мертвецовъ, и распознавали… Уже измѣнялись черты покойниковъ, многія дица были изувѣчены топорами и ломами, и узнавать по лицу нельзя было. По одеждѣ узнавали, по обуви. Раздирающіе крики стояли надъ молчавшими рядами убитыхъ, и узнавшіе падали къ ногамъ мертвецовъ, полумертными падали, безъ словъ, безъ движенія, безъ чувства!..

И это былъ свѣтлый эдемъ, когда они лежали безъ словъ; безъ движенія, безъ чувства…

Но сбѣгало онѣмѣніе, но вновь приходило проклятое сознаніе, но возвращалась живая мысль опять. Смерть. Смерть. Смерть.

Такъ было огромно-дико и невѣроятно все свершавшееся, что отказывалась вѣрить душа, и приходили въ голову страниня мысли: казалось, что это только кошмаръ, что больное это видѣніе, что разсѣвтся оно, — должно сейчасъ разсѣяться и сгинуть, — и все опять пойдетъ попрежвему, по старому… Вотъ эти, молча лежащіе, встанутъ сейчасъ, сбросятъ окровавленный брезентъ съ себя и уйдутъ. Матери возьмутъ за руку своихъ дѣтей, обопрутся на свои палки сѣдые старики и пойдутъ, каждый въ свою сторону, по своему дѣлу…

Но мигъ проходилъ, и часъ проходилъ, и къ сумеркамъ день склонялся, и не исчезало жестокое видѣніе. Лежали съ убитыми дѣтьми убитыя матери, убитые старики лежали и старухи, и сильные юноши, и дѣвушки-невѣсты. Смерть. Смерть. Смерть.

И казалось порой, что пока рыдаютъ и стонутъ живые, безмолвную, имъ однимъ слышную, бесѣду ведутъ эти недвижные, накрытые брезентомъ люди. Сурово осуждаютъ плачущихъ, — за то осуждаютъ и винятъ, что не защитили ихъ, не спасли, не оградили отъ жестокихъ мученій… Съ холоднымъ укоромъ смотрятъ остеклѣвшіе глаза, и въ сѣрой тусклости ихъ, въ окаменѣніи членовъ всѣхъ, чудилось что-то сознательное, умышленное, затаенное и гордое, — величавое пренебреженіе къ недостойнымъ чудилось…