Давид Айзман - Кровавый разлив

И ждали начала, ждали опаленные страстью, съ дрожью нетерпѣнія, съ мукою жажды, ждали начала.

И въ смущеніи, недовольные, въ первомъ налетѣ зарождавшихся подозрѣній, озираясь другъ на друга, хмуро говорили, что «вездѣ уже били», что «давно уже пора начать»… И хоть знали, знали твердо, что бить будутъ, вотъ-вотъ, сегодня, сейчасъ же, по минутами впадали вдругъ въ сомнѣніе, — и отъ него становились еще болѣе нетерпѣливыми и болѣе бурными…

И не было жалости, не было состраданія, утрачивались чувства правды и стыда, — и все, что человѣка отъ скота отдѣляетъ, утрачивалось и исчезало. Темнѣе скота становился человѣкъ, кровожаднѣе волка. Вооруженный умомъ, онъ сладострастно мечталъ о грядущей отрадѣ, и на желѣзо, на ярость, на обезпеченную безнаказанность опирался. Презирая наживу, не думая о наживѣ, съ расширенными зрачками, тяжело дыша, грезилъ о безбрежномъ разгулѣ, о грохотѣ падающихъ роялей, о звонѣ стекла, о дикой мѣшанинѣ криковъ, своихъ, чужихъ, о крови, — объ алой, горячей, широкимъ полукругомъ вверхъ упруго-бьющей человѣческой крови… Звѣрь, который сидѣлъ въ черномъ сердцѣ, былъ звѣрь трусливый. Размаху не было у него, не было шири, онъ не могъ выйти изъ опасности и не могъ открытымъ преступленіемъ, возмездіе несущимъ, погасить тяжкое алканіе свое. Онъ долго томился, ничтожный, и только сѣтью проступковъ. — мелкихъ, тайныхъ, предательскихъ, — обманывалъ свою темную страсть… Но время пришло… Горячій рокотъ алыхъ потоковъ стоялъ въ сгустившемся воздухѣ, и красный паръ клубился надъ раздробленными черепами…

Кровь и безнаказанность!..

Мутнѣли глаза, оскаливались зубы, дыханіе становилось короткимъ и тяжкимъ, всѣ мыщы напрягались — для радостнаго прыжка къ связанной жертвѣ. Кровь и безнаказанность!

И ждали.

И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было. Всѣ ждали. Все напоено ожиданіемъ, все опьянѣло отъ ожиданія, и казалось, что и дома, и тротуары, и два ряда акацій на нихъ, и зеленыя скамьи межъ деревьями, и всѣ балконы, и окна всѣ, и телеграфные столбы со звонкими проволоками, — все насторожилось въ болѣзненномъ трепетѣ, все ждетъ, — сумятицы, топота, осколковъ, обломковъ, тучъ пуха, безумныхъ криковъ, безумныхъ звѣрствъ, — крови ждетъ все, горячей крови…

— Погрома не будетъ, Розочка, теперь ужъ навѣрное не будетъ погрома.

— Да, да, папаша, погрома не будетъ.

Изъ всѣхъ закоулковъ дома, изъ-за грудъ щебня, изъ пустыхъ оконныхъ коробокъ, изъ-за высокихъ кустовъ колючекъ на пустырѣ рисовались ему страшныя дикія головы, огромные кулаки, топоры, ломы… А онъ все тѣ же слова бормочетъ, — и словамъ тѣмъ не вѣритъ…

— Ты знаешь, вѣдь ходили къ губернатору… и губернаторъ обѣщалъ… губернаторъ ручается…

— Да, да… погрома не будетъ.

Раскачиваются и сверкаютъ на солнцѣ топоры. И ревъ несется, глухой, грозный; дрожитъ земля, что-то на нее сыплется и падаетъ, что-то огромное, внутри пустое, и оттого тяжкій гулъ пошелъ въ воздухѣ, долгій, долгій…

Больная Хана сидитъ неподвижно въ комнатѣ и дремлетъ; она не знаетъ ничего о грозѣ, а здѣсь во дворѣ уже дрожитъ земля, и идетъ въ воздухѣ долгій гулъ…

И вотъ трескъ раздается, — дробный, частый, мелкій трескъ…

— Ррро… Ррро-Розочка…

Руки Абрама ловятъ дѣвочку, прыгаютъ ввергь, внизъ, по сторонамъ. И весь онъ трясется — такъ сильно, что вдругъ отдѣляется отъ стѣны, и потомъ снова ударяется объ нее спиною. И льеть по лицу потъ, а губы скошены судорогой.

— Ро-Роззочка…

Онъ рванулся впередъ, подскочилъ къ дѣвочкѣ, схватилъ ее за руку и внезапно измѣнившимся, высокимъ, звонкимъ, безумно торжествующимъ голосомъ закричалъ:

— Ты слышишь, Роза, ты слышишь?.. Барабанъ!.. Ты слышишь барабанъ?..

Онъ поднялъ кверху указательный палецъ. Его глаза сдѣлались круглыми, огромными, и дикая радость загорѣлась въ нихъ.

— Барабанятъ, Роза!.. Это солдаты… Это прислали въ городъ солдатъ!.. Это объявляютъ, что погрома не допустятъ… Когда были у губернатора, губернаторъ обѣщалъ… Ты слышишь — барабанятъ!

— Барабанятъ?.. Развѣ барабанятъ?.

Дѣвочка прислушивалась. И пока прислушивалась, лицо ея худѣло и уменьшалось, и черныя тѣни ложились у глазъ.

— Развѣ барабанятъ?..

— Перестали… Но только что барабанили. Только что очень громко барабанили…

Онъ не договорилъ. Блѣдный, гаснущій вздохъ вышелъ изъ его груди, блѣдный и тихій вздохъ умирающаго ребенка. И медленно, медленно сталъ Абрамъ опускаться на землю. Всѣ силы его отлетали, всѣ мысли исчезали. Онъ не владѣлъ ни ногами своими, ни руками, ни языкомъ; умолкало сердце, уходила жизнь.