Давид Айзман - Кровавый разлив

Пасхаловъ шелъ къ Абраму.

У него былъ планъ: больную Хану перевезутъ въ больницу, а старикъ и Роза укроются въ церковномъ домѣ, онъ предоставитъ имъ свой кабинетъ.

Но Абрама онъ не засталъ, а Роза, даже не подумавъ, предложеніе отвергла. Матери хуже, разставаться съ ней она не хочетъ, и сюда, — въ полуразрушенный домъ, въ заброшенный переулокъ, гдѣ евреевъ почти нѣтъ, громилы не придутъ.

Пасхаловъ въ дикой тревогѣ смотрѣлъ на дѣвочку. Смотрѣлъ, и молчалъ, и прислушивался къ себѣ… И чувствовалъ, какъ въ ужасѣ радуется сердце… Пусть остается!.. Пусть остается она здѣсь, — худенькая, бѣлокурая дѣвочка съ яснымъ лицомъ. И старый отецъ ея, и эта заплывшая, неподвижная, могилой обвѣянная Хана пусть остаются. Пусть всѣ они остаются здѣсь, — и то, что свершится, во всей полнотѣ жестокости пусть свершится, во всей непонятной безмѣрности своей.

— Но вѣдь нельзя же быть увѣреннымъ, Роза!.. Вѣдь нельзя ни за что ручаться… Согласитесь…

Онъ смотрѣлъ въ чистые, голубые глаза бѣлокурой дѣвочки, смотрѣлъ на узкія плечи ея, на едва начинавшую формироваться грудь… Онъ убѣждалъ дѣвочку и упрашивалъ…

— Согласитесь, Роза!

И не хотѣлъ, чтобы она согласилась. И не боялся, что она согласится. Онъ зналъ уже окончательно, что она не согласится, что Хана останется дома, и останутся дома Абрамъ и бѣлокурая дѣвочка. И то онъ зналъ, что случится съ ними ужасное, непоправимое…

«Но со мной ничего не будетъ… Но я буду жить»…

И острую муку, причиненную этой мыслью, смягчали только все тѣ же неясныя грезы объ искупленіи, о безмѣрной тяжести кровавой ноши, которая ляжетъ на него.

— Да, это хорошо… И пусть дѣвочка остается… Пустъ всѣ они остаются здѣсь…

… И вдругъ предсталъ передъ нимъ образъ сестры, — гнѣвный, строгій, карающій… «Господи, а что сказала бы она, — беззвучно простоналъ онъ тогда:- что сказала бы Наталья!..»

Нелѣпо-дикими, безумными и изувѣрскими показались вдругъ всѣ эти мысли о кровавой ношѣ, о возможности и нужности искупительныхъ жертвъ. «Это безуміе… безуміе… я просто схожу съ ума»… И самъ себѣ онъ казался противнымъ и страннымъ…

Потомъ, нѣсколько успокоившись, онъ опять обратился къ дѣвочкѣ.

— Это необходимо! — твердо и рѣшительно сказалъ онъ: — вы обязаны… Рѣчь идетъ о вашемъ спасенія. Согласитесь, Роза!

— Я не соглашусь, — тихо проговорила дѣвочка, вставая. — Я не соглашусь ни за что. — Она крѣпко сжала рукой край стола, и маленькій шестой палецъ, торчавшій у мизинца, отчетливо выдѣлился на темной клеенкѣ. — Не хочу спасать себя!.. Какъ съ другими, такъ и съ нами…

Брови дѣвочки сошлись; голубые, продолговатые глаза ея внезапно округлялись, и отъ огромныхъ искръ запылавшаго въ нихъ гнѣва они странно посвѣтлѣли…

— Зачѣмъ вы сюда пришли! — рѣзкимъ голосомъ прозвенѣла Роза. — Вѣдь вы не спрячете весь городъ въ своемъ кабинетѣ… Если хотите намъ помочь, ступайте въ оборону. Возьмите револьверъ и защищайте… Защищайте васъ!..

Страннымъ образомъ она — такая изящная и хрупкая — сильно напоминала теперь неуклюжаго Абрама, когда онъ взволнованнымъ голосомъ говорилъ про Бога и его велѣнія; и въ то же время она казалась очень похожей — какъ младшая сестра — на чужую ей Наталью, суровую и требовательную…

— Розочка, согласитесь! — настаивалъ Пасхаловъ.

И не хотѣлъ, чтобы согласилась. Не хотѣлъ, чтобы погасъ этотъ образъ — гнѣвнаго, отважнаго, отваги требующаго ребенка. Не хотѣлъ, какъ не хочешь, чтобы правда замѣнялась кляузой, сумракомъ свѣтъ, весенняя радость тлѣніемъ осклизлыхъ гробовъ.

…Потомъ, когда очутллся онъ дома, и увидѣлъ въ кабниетѣ диванъ, надъ нимъ портретъ Драгомірова, — все привычное, ежедневное, и подумалъ, что такъ оно будетъ и завтра, и не будетъ здѣсь Абрама, Розы, что остались Абрамъ и Роза и неподвижная Хана дома въ глухомъ переулкѣ, гдѣ все можетъ случиться, все, гдѣ случиться можетъ все, — имъ овладѣло чувство страха, такое жестокое, какъ если бы внезапно всталъ передъ нимъ эшафотъ, на который надо всходить…

— И Кочеткова я выписалъ, — мертвымъ голосомъ сказалъ онъ.

Теперь онъ зналъ уже, для чего отпустилъ Тихона, и понялъ окончательно, для чего приказалъ выписать его немедленно… Пусть свершается все въ непонятной безмѣрности. Послѣдній камень храма пусть падаетъ стремглавъ и, падая, пусть раздавитъ сердце.

Толки о погромѣ поднимались каждый годъ по нѣскольку разъ, особенно передъ Пасхой. Но теперь они волновали сильнѣе, чѣмъ всегда. Теперь, чувствовалось, произойдетъ что-то совсѣмъ новое, необычное, неслыханно свирѣпое. Теперь все по иному было, по иному заявляло о себѣ, и по иному развертывалось. Другіе организаторы, другіе пріемы у нихъ, другая смѣлость и энергія, и потому, не только непосредственно заинтересованные, но весь рѣшительно городъ, всѣ до единаго обыватели были подъ постояннымъ вліяніемъ мысли о погромѣ. Говорили и не о немъ, заняты были и посторонними дѣлами, но главной темой, къ которой возвращались постоянно, былъ погромъ. Люди здоровались, смѣялись, работали, ѣли, заняты были разными хлопотами, заботами, — а ожиданіе, а напряженное ожиданіе было тутъ же, все время было тутъ. И тѣ, которые погрома жаждали, и тѣ, которые предпочли бы, чтобы его не было, и тѣ, въ которыхъ онъ вызывалъ жженіе позора и стыда, всѣ ждали ежеминутно, все напоено было ожиданіемъ, и казалось, что и дома, и улицы всѣ, и тротуары, и длинныя шеренги акацій вдоль нихъ, все ждетъ и ждетъ…