Давид Айзман - Кровавый разлив

«Тарарахнуть полсотни по башкѣ,- думалъ Федоръ Павловичъ, уставившись на бутыль съ сулемой. — Какъ все это просто… удивительно просто!..»

Пасхаловъ давно уже, и много разъ, спрашивалъ себя, какъ можетъ превратиться въ громилу мирный и безобидный обыватель, въ обычной жизни своей такъ мало похожій на убійцу и грабителя… Вотъ Трохимъ, подворотній въ больницѣ, или церковный сторожъ Панченко, или звонарь Артамонычъ, или Акимъ Лаврентьевичъ, фельдшеръ… Люди смирные, спокойные, даже, пожалуй, кроткіе, — а придетъ моментъ, станутъ грабить, ломать, уничтожать чужой, потомъ и кровью добытый скарбъ, станутъ избивать… Что-то дикое, невѣроятное, совершенно неправдоподобное. И если бы не было цѣлыхъ десятилѣтій страшнаго опыта, не повѣрилъ бы онъ этому, не повѣрилъ бы ни за что, какъ не повѣрилъ бы, что человѣкъ можетъ обратяться въ пантеру, въ ястреба голубь…

Пытался онъ заговорить о погромахъ со звонаремъ Артамонычемъ, съ фельдшеромъ Небеснымъ, но разговоръ выходилъ неловкій, натянутый, и собесѣдники его сразу становились скрытными, неискренними, прямо лживыми. Федоръ Павловичъ вообще не умѣлъ вести «умышленный» разговоръ, и оттого, въ періодъ своей революціонной дѣятельности, никогда не занимался агитаціей въ народѣ… И ужъ больше о погромахъ, и вообще объ евреяхъ Пасхаловъ въ эти дни не говорилъ… Выслушивать же, мимоходомъ, доводилось отъ разныхъ лицъ многое, и почти все, что слышалъ онъ, отличалось либо холоднымъ равнодушіемъ, либо безсердечностью, тупою дикостью и жестокостью, — и онъ отъ этого сильно волновался и страдалъ.

До сихъ поръ Федоръ Павловичъ не дѣлалъ никакого различія между двумя націями: евреи, русскіе, — это какъ два сорта вина, влитые въ одинъ бокалъ. Теперь два твердыхъ предмета лежало рядомъ и не соприкасаясь. И себя онъ теперь русскимъ чувствовалъ особенно сильно, и когда душа его, отъ встававшихъ въ ней картинъ предстоящихъ ужасовъ, содрогалась особенно мучительно, въ немъ вспыхивала вдругъ мысль, что было бы легче, если бы онъ былъ нѣмцемъ, французомъ, туркомъ…

— Надо начинать, — подумалъ Пасхаловъ.

Онъ снялъ пиджакъ и галстукъ, и поверхъ жилета надѣлъ бѣлый, сильно пахнувшій хлоромъ халатъ.

— Надо позвать больныхъ, — опять сказалъ онъ себѣ. Но больныхъ не позвалъ… Что-то разсѣянно перебирая и разставляя въ шкафу, онъ смотрѣлъ усталыми глазами въ окно и думалъ, — все о томъ, о прежаемъ…

И здѣсь, въ больницѣ, въ домѣ страданія и смерти, и здѣсь мечтаютъ о томъ, чтобы причинить страданія и смерть другимъ. «Тарарахнуть по башкѣ… полсотни тарарахнуть… это не грѣхъ»… И всѣ весело смѣются… И если бы Арина Петровна очутилась въ больничномъ дворѣ, она тоже смѣялась бы, вмѣстѣ со всѣми… «Когда бьютъ, значитъ есть за что», — говорила она вчера за обѣдомъ. — «Меня вотъ не бьютъ же»… Отецъ Павелъ смотрѣлъ на нее грустно, укоризненно качалъ головой, и обсыпая горячей кашей лежавшій передъ нимъ на синей тарелкѣ большой кусокъ масла, задумчиво говорилъ, что «сами же мы первые враги внутренняго спасенія нашего»…

— Понесъ уже!.. Ты ѣшь!

— Ну какъ ты, право, разсуждаешь — «ѣшь»… — запротестовалъ старикъ. — Господь вручаетъ духовному водительству моему паству…

— Вручаетъ, и слава Богу, — бросая косой, тревожный взглядъ на сына, и подавляя раздраженіе, вскрикнула Арина Петровна.

О. Павелъ началъ доказывать, что «если вручена ему, какъ бы сказать, обширная и тернистая нива, для воздѣлыванія коей требуется усиленное напряженіе физическихъ и душевныхъ силъ, и что ежели видны всюду скорби, и слышны воздыханія, то не въ правѣ развѣ онъ спросить: жестокая расправа съ иновѣрными, расхищеніе ихъ имущества и эти убійства не свидѣтельствуютъ ли о забвеніи мздовоздаятеля Бога, о попраніи заповѣдей и отсутствіи христіанскаго чувства?

Глаза у о. Павла задумчиво-печальные, голосъ задушевний, трогательный, и отъ всей небольшой фигурки стараго священника вѣетъ блѣдною грустью, и наивною, тихою важностью…

А Ирина Петровна бросаетъ свою вилку на блюдо и, сверкнувъ глазами, вскрикиваетъ:

— И что ты такое плетешь, вотъ ужъ ей-Богу ни къ чему это!..

На Рождество купила Арина Петровна у еврейки пару индѣекъ, та давала сдачу и всучила оловянный полтинникъ. Больше мѣсяца носиться съ нимъ пришлось, пока удалось наконецъ сплавить его стекольщику. Житья нѣту!.. Манифестъ, красные флаги, пѣсни по улицамъ орутъ… Свобода!.. Несвободно имъ въ Россіи, пусть идутъ гдѣ свободнѣе.

— И неразумную тварь жалѣть надо, — грустно говорилъ старикъ, — а тутъ по образу Божію…