— А не выпишутъ… А вотъ увидите, что не выпишутъ… Не выпишутъ…
И въ отвѣть на эти слова брюхатый, съ вздутыми, бѣлыми какъ тѣсто щеками, кудрявый и тщательно расчесанный буфетчикъ Стрункинъ, въ радостномъ раздраженіи, скороговоркой взвизгивалъ:
— Да отчего жъ не выпишугь, я бы радый знать, отчего?
— Говорю — не выпишутъ, — и не выпишутъ.
— Много очень воображаете себѣ!.. Вотъ хоть и служите контролеромъ, ну понятія никакого нѣту.
Стрункинъ широко разставилъ ноги, подбоченился, и оба толстыхъ пальца засунулъ за поясокъ халата. Поясокъ отъ этого оттянулся квизу, и толстое брюхо буфетчика, и широкій, круглый, какъ у женщины, тазъ его обрисовывались четко, выпукло.
— Не выпишутъ, — коротко, отрывисто, точно лая, повторилъ контролеръ, тихо шевеля лѣвой догой и угрюмо слѣдя за движеніемъ ея тѣни на клепкахъ перерѣза.
— Еще какъ выпишутъ!
Стрункинъ презрительно отвернулся. И адресуясь къ другимъ больнымъ, продолжалъ:
— Сколько угодно выпишутъ… Сдѣлайте ваше одолженіе!
Подошелъ сѣдобородый старичокъ. Онъ былъ такой тощій, маленькій и измученный, что сзади его можно было бы принять за мальчика. Лицо у него было узенькое, все изсѣченное рѣзкими морщинами, а цвѣтомъ, желтовато-сѣрымъ, оно походило на тѣ умершіе листья сирени, которые толстой пеленой лежали у кустовъ. Подъ лѣвымъ ухомъ у старика выступала огромная раковая опухоль. Она внѣдрилась очень глубоко, захватила и горло, и потому голосъ больного звучалъ хрипло, гнусаво.
— А на что ему выписываться? — спросилъ старикъ.
— Какъ на что?.. — Стрункинъ быстро, точно его сзади дернули, обервулся къ старику. — Думаешь, Спиридонычъ, какъ ты вотъ до больвицкаго харчу привалился, и, никакъ тебя отъ него не отдерешь, такъ вродѣ тебя всѣ?
— «Больницкій харчъ», — съ напряженіемъ прохрипѣлъ Спиридовычъ. — Чудило!.. Мнѣ на землѣ одна недѣля ходу осталась, а ты «харчъ»!
Стрункинъ скорчилъ вдругъ рѣзкую гримасу и сталъ фыркать носомъ: когда старикъ говорилъ, изо рта его, изъ разъѣденнаго болѣзнью гнилого горла, вырывался такой отвратительный, густой смрадъ, что, казалось, лежитъ тамъ и шевелится давно ужъ разложившаяся, липкая падаль…
— А его не выпишутъ!.. — не мѣняя лающаго тона и не отрывая хмурыхъ глазъ отъ медленно качавшихся на кончикѣ пальцевъ туфель, проворчалъ контролеръ. Стрункинъ на него и не взглянулъ.
— Лежитъ тутъ кольки времени, поправился вполнѣ,- говорилъ онъ, обращаясь къ Спиридонычу и къ тѣмъ, кто стоялъ подлѣ него:- ну главная причина, жидовъ непремѣнно будутъ бить, распоряженіе есть, — чего жъ ему здѣсь сидѣть?
— Ты читалъ распоряженіе? — спросилъ изъ-за спины Спиридоныча щекастый, рябой парень.
— Читалъ. И тебѣ, дураку, прочитаю! Подъ подушкой у меня три военныя прокламаціи, сейчасъ могу дать… Въ военномъ штабѣ и напечатаны. Потому, какъ соборъ жиды взорвали въ Москвѣ, и есть у нихъ теперь общество такое, такъ и называется «Бунтъ», противъ всѣхъ чтобы бунтовать. Само начальство уже не поладитъ съ ими, и разрѣшено истреблять. Сейчасъ по всѣхъ городахъ ихъ рѣжутъ!
— Пойдешь жида бить, а между прочимъ самого въ арестантскія роты закутаютъ, — лѣниво проговорилъ щекастый паревь, стоявшій въ сторонкѣ, прислонясь къ стѣнѣ. И лицо его сдѣлалось скучнымъ и хмурымъ.
— Да какимъ же способомъ закутаютъ, овечья ты голова? Какимъ? Когда штабсъ-капитанъ Тугариновъ самъ все дѣло строитъ. Да надзиратель Конопатный… Вчерашняго числа до меня Ванька-пѣвчій приходилъ провѣдать, который чемоданщикъ, который съ Херсону…
— Съ Аксюткой который?..
— Ну да, этотъ самый, съ Аксюткой… Такъ разсказывалъ: собралъ штабсъ-капитанъ народъ, и все чисто объясняетъ. Кому леворверъ, кому ножъ, или дубинку…
— А Конопатный?..
— И Конопатный… Смѣло, говоритъ, жидовъ рѣжь, они противъ Россіи и манифестъ жидовскій выпустили. Свободы себѣ хотятъ, чтобы грабить свободно было.
— Жидъ, — онъ тебѣ всегда до безпокойства охотникъ, — угрюмо процѣдилъ щекастый парень. — Газета у него, пѣсни поетъ… разговоры… Ты молчи! — злобно вскрикнулъ онъ, вдругъ отдѣляясь отъ стѣны. — Я можетъ лучше тебя знаю, какъ мнѣ съ голодухи брюхо разворачиваетъ, да какъ меня по мордѣ стукаютъ. Ну ты, жидюга, молчи!.. Не безпокой ты меня.
И снова привалился спиной къ ярко освѣщенной стѣнѣ.
Стрункинъ, хромая, сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, и ллцо его исказилось гримасой острой боли. Обѣими руками онъ схватился за нижнюю часть живота…
— Эхъ, да и… — онъ выругался длинной матерной бранью. — Совсѣмъ я безъ движенія сдѣлался… А какъ бы не испортила мнѣ болѣзнь галопу моего, — сейчасъ и бы первымъ до Конопатнаго кинулся.
Читать дальше