Александр Попов: Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии

- Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили, чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Так ведь? К тому же, видимо, мы все же сделали свой выбор, и вот оказалось - нам не по пути. Итак: капиталы будем делить. Вот мое последнее слово! Желаю здравствовать. Вышел.

Весь день Цирюльникову работалось плохо, просто ахово. Мерзко, угнетающе мутило, как перед рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников, одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим подрался и следом тоже рассчитал; бумаги подписывал небрежно, неправильно и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось, буквально физически, ощутимо, реально. Закачался, поплыл мир перед глазами. Показалось Александру Ивановичу - полы раздвинулись, обнажив под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле - мерещилось ему, вот-вот сорвется в зияющую преисподнюю. А убежать, выскочить из кабинета не было сил - страх парализовал и волю и разум.

Пролетали минуты, и мрак вбирал, властно втягивал Цирюльникова, как щепку, в черную гущину. На какую-то секунду взблеснуло сознание - вцепился за край стола, но неведомая сила, словно сверхмощный пылесос, всасывала его. Успел подумать: "Приступ? С ума схожу? Помогите!.."

Уже совершенно не стало сил сопротивляться. Сдался - отцепился. И полетел. Потом стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя - недавно такого тяжелого, сильного, волевого.

* * * * *

Поздним морозным вечером к высокому в черных очках мужчине, утаенно стоявшему в глухой тьме на пустыре за высотным дом, подошел, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными на один бок плечами, в надвинутой на глаза потертой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, осмотрелись.

Крепкий мужчина рывком, будто жгло, передал низкорослому увесистый пластиковый пакет, распорядительно-властно сказал:

- Тут адрес, фото, пистолет и деньги, половина, - как договаривались.

- Добро.

- Да не затягивай - прикончи завтра же.

- Добро.

- Не промахнись. Целься в голову или в сердце.

- Добро.

- Чего заладил - добро!

- Кому - добро, а кому - сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только добро перепадет. До фига, поди. Ну, как, шарю?

- Заткнись! Не твое свинячье дело!.. - И крепко тряхнул низкорослого за шиворот.

- Ну, ты, фраер! Не мацай, падла, а то твое поганое брюхо спробует моего перышка! - скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на эту живую глыбу. Но тут же с примирительно-презрительной насмешливостью осклабился, выказывая беззубый рот и обдавая крепыша больным дыханием: - Добро, мужик, добро. Чин чинарем урою твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!

И они разошлись в противоположные стороны, недоверчиво озираясь, но сразу растворились друг для друга, будто нырнули в эту промороженную и, быть может, бездонную яму-тьму.

Неба, казалось, не было на своем привычном месте - ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой замути; и можно было подумать, что и земли уже нет. Однако под ногами скрипел, как несмазанные, но соприкасающиеся друг с другом железяки, снег, недавно выпавший, но уже крепко схваченный морозом.

Впереди - долгая-долгая сибирская зима. Но в тягость ли она человеку, у которого светло и тепло в душе?

3

Александр Иванович Цирюльников не всегда был богат, самоуверен и всесилен. Буквально лет десять-одиннадцать назад он жил от получки до получки, корпя хотя телесно крупным, но по сути маленьким начальником крохотного управления незначительной государственной структуры. У него была жена - домохозяйка Екатерина, добрая, ласковая, простоватая, но болезненная, страдавшая запущенным диабетом, и маленький, смышленый сын Гриша. Также имелась двухкомнатная хрущевка на задворках Иркутска, обставленная старой, обветшавшей мебелью, разбитый, уже лет семь пылившийся в гараже "Москвич" да с куцым хвостом веселая дворняга Лорка. Александр Иванович слыл за человека тихого, скромного и порядочного. Собственно, он даже и не мечтал о том, чтобы когда-нибудь разбогатеть, раздвинуться на пространствах жизни. А больше всего думал, как бы поправить здоровье своей любимой супруги, как бы лишнее яблоко или дешевенькую игрушку купить сыну да как бы наконец-то отремонтировать доставшийся от давно умерших родителей "Москвич", чтобы хотя бы раз в полгода выбраться на рыбалку или в лес по грибы. Не пыльное, не суетливое, совершенно безопасное чиновничье место устраивало его, потому что можно было помаленьку расти, продвигаться хотя и по скрипучей, не всегда устойчивой, но все же верно ведущей куда-нибудь повыше служебной лестнице, прибавляя к окладу хотя и по чуть-чуть, но надежно, гарантированно. Ни в каких злоумышлениях, взяточничестве никогда Александр Иванович замечен не был. Всюду его знали как благонадежного человека - благонадежного в самом высоком смысле этого стародавнего слова. Не верил ни в Бога, ни в черта, но был терпим и стоек к превратностям судьбы - терпим, быть может, так, как истый верующий, который твердо и неколебимо знает, что все земное - тленное, шаткое, топкое.