Константин Коничев - Повесть о Федоте Шубине

Злополучный монарх, сложив свои руки, воздев их на небо, и с неизреченной тоской, которая видна была в лице его и телодвижениях, он выговорил довольно внятно сии слова, что можно было слышать стоящим подле эшафота: „Тебе, о боже, предаю душу мою, прощаю всех врагов моих“. Потом отрубили ему голову, и кровожадные якобинцы и бесштанные шляпами своими махали и кричали: „Да здравствует нация!“ Музыка играла патриот-скую песню, тело положено потом в черный гроб. Обратное шествие в Темпельский замок происходило весьма спокойно… Мы наслаждаемся ненадежным спокойствием. Кроются новые злодейства; охладевают сердца их развращенные. Однако не можно говорить всего, что думают в сей стране вольности…»

— Письмо краткое, но представляется полностью картина казни, — заметил Шубин, возвращая письмо Аргунову. — Да, тут есть над чем поразмыслить аристократическим особам. Однако ради столь официального сообщения не было тебе, Иван Петрович, нужды подставлять свою спину под палочные удары. Можно и без письма вообразить, как королей казнят. Бог с ними, с королями. Не нам их оплакивать. Народ Франции знает, что ему надо. А я так думаю: если Франция перестроится на старый королевский, аристократический лад, мы пожалеем о республике не только как о защитнице народных чаяний и достигнутых удач, но и как о хранительнице и законодательнице искусств живописи и скульптуры и других художеств, поставленных Конвентом на пользу народу.

— А ты от кого это знаешь? — спросил Аргунов. — И какое может быть искусство в ту пору, когда народ в борьбе проливает кровь и не держатся головы на королевских плечах. До художеств ли тут?

— Революция во Франции уже не первый год. И было бы дивом, если слухи не доходили бы о ней до петербургского света, — пояснил Шубин. — Об этом мало говорят среди черни, но в высоких кругах, начиная с Екатерины и кончая лакеями, разговоров не мало. Лучший живописец Франции Луи Давид на стороне Конвента. За ним перешли на службу народу и другие деятели искусств. Устраиваются выставки, конкурсы произведений, отражающих народный дух в Революции. Создаются в ваянии символы и эмблемы Свободы, Республики, Силы, Закона, Народа, Разума, Истины и матери всего живого — Природы. Вот где и когда интересно работать нашему брату: это ныне — во Франции!..

— Совершенно! — согласился с ним Аргунов. — Великое дело — свобода прав человеческих, свобода творения человеком того, к чему он призвание имеет. А мы тут барских выродков малюем, митрополитов, барельефы высекаем, и тому рады. Как не позавидуешь Франции, идущей впереди всех держав!.. Да, кстати, Федот Иванович, почему ты сделал Гавриила, а не митрополита Иссидора, который благословил построение Троицкого собора?

— Нетрудно догадаться, Иван Петрович. Иссидор только и может благословлять да отпевать. А голова у митрополита Гавриила не только способна митру носить, но и толково соображать в архитектуре и ваянии, а посему изобразил его с архитектурным планом в руках. И не сожалею о времени, потраченном на эту работу. Мне и Старов — строитель собора — говаривал, что Иссидор не смыслит в зодчестве, он только помеха в деле, а Гавриил смыслит и не мешает…

Побеседовав об искусствах и высказав друг другу все наболевшее, друзья под легким хмельным угаром вышли из служебного жилья, занимаемого Аргуновым, на Дворцовую набережную посмотреть на ледоход, подивиться на мрачные и приземистые стены Петропавловки, не так давно одетые камнем.

Умерла Екатерина, и не знали даже близкие верноподданные, кто будет наследником — сын ли Павел, которого царица недолюбливала, или внук Александр. Ходили слухи еще при жизни царицы о том, что она написала завещание в пользу Александра. Бездыханное тело ее еще не успело остынуть, а Павел уже рылся в бумагах и сжигал в камине все, что попадало ему под руку. Никто из придворных не осмеливался остановить Павла. Лишь Безбородко, у которого слезы по поводу кончины царицы успели высохнуть, увидев встревоженного Павла за сжиганием бумаг и оставшись с ним наедине, показал, не выпуская из своих рук, пакет за пятью печатями с надписью: «Вскрыть после моея смерти. Екатерина II».

Павел понял, что все старания его были напрасны, и весь затрясся от бешенства. Безбородко, подойдя к цесаревичу, участливо спросил:

— Знаете ли вы, ваше величество, что здесь запечатано?

Павел промычал в ответ что-то, чего не мог понять Безбородко.