М Пришвин - Мы с тобой (Дневник любви)

На рассвете Л. проснулась.

-- А все-таки,-- сказал я, целуя ее,-- любить женщину лучше, чем собаку.

-- Пожалуй! -- улыбнулась она,-- но в этом нет открытия, я тебе об этом говорила.

Нет,-- сказал я,-- ты не о том говорила, я о другом думаю: бывало, ночью проснешься. Лада встает с пола, голову положит на постель, а ты ей говоришь, добиваешься: "Лада, ну, скажи хоть одно словечко "люблю" -- я все отдам за это, всю жизнь посвящу! А она молчит.

Ничего не было, но я возревновал ее и мучился. Вечером слегка поссорились. Я холодно простился с ней и улегся. Но только заснул, вдруг мне почудилось, будто она плачет. Прислушивался.

-- Денечек!

-- Что тебе?

Она сидит с открытыми глазами, совсем как подшибленный галчонок.

Вспомнил я, как в детстве подшиб на лету этого галчонка, смотрю -сидит на земле, не падает -- значит, жив. Подошел к нему -- не улетает. Посадил его на веточку -- уцепился коготками, сидит. Нехорошо мне стало на него глядеть, пошел я домой. После обеда тянет меня посмотреть, что с галчонком, душа не на месте. Прихожу к дереву -- сидит по-прежнему неподвижно. Дал ему червяка -- не берет. Ночь спал плохо, все неподвижный галчонок на ветке из головы не выходит. Утром чуть свет прибегаю в сад к тому дереву -- сидит. Страшно мне стало, зажмурил я глаза -- бежать от него. А в полдень нашел я под деревом трупик птички. Жестокие мы были мальчишки, птичек мучили, соломинку вставляли мухам и пускали летать, но по галчонку плакал я безутешно, и вот сколько лет прошло, вспомнишь -- жаром обдает и сон уходит.

Вот когда увидал я Лялю -- сидит на кровати вытянувшаяся в темноте, прислонившись к подушкам,-- мне стало ее ужасно жалко.

-- Дурачок, дурачок,-- сказала она,-- с кем ты вздумал бороться!

Даже в полумраке рассвета она угадала, что я расстроен чем-то, и стала допытываться, и объяснила все тем, что я зажирел, избаловался, сам не знаю от этого, что хочу, и надумываю. Она была строга и собранна. Но когда узнала, что все происходит от беспредметной ревности, бросилась меня целовать и весь день носилась со мной, как с единственным и любимым мальчиком. И, Боже мой, сколько таится в этой женщине нежности, как беспредельна глубина ее чувства!

Из жизни Л.: она страстно возилась с поэзией, и если бы занималась, то из нее, верно, что-нибудь вышло бы. Но случилось так, что, из-за смерти любимого отца, та сила, влекущая к красоте, стала любовью. И Л. теперь думает, что искусство в существе своем дело мужское, вернее, одно из поприщ чисто мужского действия, как песня у птичьих самцов. А дело женщины -- это прямая любовь. И потому понятно, что при соприкосновении с огненной силой религии все ее личное сгорело и выявилась сущность ее самой: любовь.

Наша встреча была Страшным Судом ее личности.

Говорят, преподобный Серафим в конце жизни получил образ женщины и вся жизнь этого святого истрачена была, чтобы естественное у женщины чувство любви показать людям как жизненное дело.

Итак, моя Ляля -- это женщина по преимуществу: ее не дисциплинированный систематической работой ум, ее бездельное дарование способны только схватывать мгновения и выражать их самостоятельно, не складываясь с другими умами. Этот ум предназначен для осознания в себе женщины как бездеятельной сущности, ждущей себе выражения. Эта сложная Nаtuга Nаturаtа (естество естества) ищет зачатия от Духа. На пути исканий происходит подмена своего личного пути -- общим (по плоти). Причины и перипетии подмены. Смысл их.

Ум женщины не может действовать с тем, чтобы исходить от чужого ума или сложиться с другим умом: в этом и есть дело мужское. Ум женщины индивидуален и бездеятелен (пассивен). Ее особенность: своего женского назначения она не подменивает мужским назначением. Ее назначение найти своего "Серафима" и через него осуществиться в мире людей как любовь. Вот схема биографии моей женщины.

Послесловие

"Дневники -- это самые неверные документы о человеке",-- сказала она. "Может быть, и неверные,-- ответил я,-- если я говорю в них о другом человеке. Но о себе или о человеке любимом -- дневники единственный документ".

Так заканчивается дневник за 1940-й год -- единственный за долгую жизнь, целиком посвященный любви.

Только что прочтенные записи на его последних страницах раскрывают смысл и назначение этой встречи для Женщины. Но для Мужчины -- второго "героя" нашей повести -- для самого ее автора?

Исчерпывающий ответ мы найдем в его дневниках последующих лет.

Образы мысли многогранны, оттенки в изображении бесчисленны. Выборочная цитация обедняет и даже отчасти искажает их. Овладение "темой" дается большим трудом требовательного к себе художника и напряженным вниманьем любящего человека. Это внимание, как у каждого, идет подъемами-спусками, но никогда не остывает. Изучая дневник, мы видим, как трудно прокладывать путь к чужой душе: это труд понимания, но зато какие здесь случаются находки, какие открытия и постижения! Так, на девятом году совместной жизни, в 1948 году, М. М. перечитывает свой старый дневник и записывает: "Читаю дневник 1944-го года и тоскую о себе в отношении Ляли, не понимал я ее тогда, а только предчувствовал, и это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум и сердце".