Николай Каронин-Петропавловский - Деревенские нервы

— Ты что тутъ трешься? — спросилъ онъ съ обычною своею грубостью, на этотъ разъ особенно усиленной.

— Не ты-ли будешь фершалъ?

— Ну, я.

— Я къ тебѣ по моей болѣзни пришелъ, — отвѣчалъ Гаврило.

— Ты бы еще ночью приперся! Уснуть не даютъ, черти… Сейчасъ!

Послѣ этого фельдшеръ съ недовольнымъ видомъ залѣзъ въ какія-то бараньи калоши, надѣлъ длиннополую хламиду прямо на бѣлье и пошелъ на улицу. Недовольство никогда не мѣшало его леченію; никогда онъ подолгу не задерживалъ больного, хотя бы тотъ дѣйствительно не во-время явился къ нему. Обругаетъ, какъ послѣднюю свинью, своего паціента, но отнесется къ нему добросовѣстнѣйшимъ образомъ.

— Ну, что? — спросилъ онъ, оглядывая пытливо крестьянина и стараясь по внѣшнему виду его опредѣлить болѣзнь. Словамъ мужика обыкновенно онъ ни капли не вѣрилъ и въ грошъ не ставилъ его часто дѣйствительно нелѣпый разсказъ о болѣзни. Онъ постигалъ болѣзнь какими-то окольными путями и такъ наловчился въ этомъ, что рѣдко ошибался. Къ удивленію его, однако, на этотъ разъ ничего не могъ сообразить. Гаврило сперва жаловался на головную боль, но вслѣдъ затѣмъ понесъ такую околесную, что фельдшеръ только пожималъ плечами.

— Давно у тебя голова-то болитъ? — спросилъ онъ, осматривая съ ногъ до головы взбудораженную фигуру Гаврилы.

— Да какъ тебѣ сказать?… Давно ужъ, — возразилъ Гаврило.

— Здорово болитъ?

— Болитъ вотъ какъ! Сожметъ, сожметъ — свѣту не видишь. Прямо тебѣ сказать, голова моя вродѣ какъ кадушка, а на кадушку будто набиваютъ обручи… мочи нѣтъ!

— Можетъ быть, это съ перепою, а то не треснулся-ли башкой объ уголъ? Вообще не припомнишь-ли ты случая, съ котораго началась у тебя эта боль?

— Кто его знаетъ?… Такого случая въ памяти у меня нѣтъ…

— Такъ вѣдь съ чего-нибудь взялось же?

— Да съ чего взялось?… Я полагаю не иначе, какъ отъ думы это все идетъ; отъ думы и голова, видно, болитъ… Иной разъ думаешь-думаешь, и такъ тебѣ сожметъ голову!…

— О чемъ же ты думаешь? — съ изумленіемъ спросилъ фельдшеръ.

— Разное. Что случится въ деревнѣ, объ томъ и думаю. Что увижу или услышу — и давай сейчасъ разбирать… Значитъ, болитъ у меня душа, оттого и голову ломитъ… Въ душѣ самая сила-то, язва-то самая…

Фельдшеръ осердился.

— Да по твоему, что это такое — душа? — спросилъ онъ. Но Гаврило молчалъ, не понимая.

— Ты думаешь, можетъ быть, что это особливый кусокъ какой, который можно схватить? Вѣдь душа твоя — это ты самъ и есть. Стало быть, ты хочешь сказать, что у тебя все болитъ, весь ты разстроенъ?

— Все, все! это ты вѣрно! Истинно, все сплошь у меня болитъ. Очень худо мнѣ. Не дашь-ли лѣкарствія какого отъ думы, чтобы то-есть не маятся мыслями? — спросилъ радостно и съ надеждой Гаврило.

Фельдшеръ, между тѣмъ, пристально оглядывалъ больного. Видно было, что онъ сталъ въ тупикъ.

— Вотъ еще какіе бываютъ, — сказалъ онъ какъ бы про себя, но смотря на Гаврилу.

— Что изволишь говорить? — спросилъ съ надеждой послѣдній.

— Я говорю, что еще ни разу мнѣ не приходилось лѣчить не думать. Гмъ! Такъ лѣкарствія тебѣ? Ладно.

И еще разъ оглянувъ съ ногъ до головы больного, онъ вошелъ въ себѣ въ домъ, порылся тамъ въ шкапѣ и возвратился назадъ на улицу съ какимъ-то пузырькомъ въ рукахъ. Гаврило безъ слова отдалъ деньги за лѣкарство, но фельдшеръ, прежде чѣмъ вручить его, принялся, по обыкновенію, вдалбливать, какъ надо употреблять лѣкарство.

— Это отъ головной боли и отъ нервовъ, которые, впрочемъ, едва-ли у тебя есть… Такъ вотъ, на! По десяти капель въ день, принимать въ водѣ. Понялъ? Я потому такъ, спрашиваю, что ты, можетъ быть, вздумаешь сразу сожрать этотъ пузырекъ. А если ты сожрешь сразу, такъ голова. твоя обратится не то что въ кадушку, а будетъ турецкій барабанъ, по которому бьютъ два солдата… да еще сердцебіеніе наживешь… Понялъ?

— Понялъ, — отвѣчалъ Гаврило.

— Повтори.

— Налить въ воду десять капель и выпить.

— Ладно. Теперь ступай. Повторяю: это тебѣ пока отъ головной боли. Ты понавѣдайся черезъ нѣсколько дней: пріѣдетъ докторъ, ты услышишь объ его пріѣздѣ и приди. Мы тогда и придумаемъ какое-нибудь лѣкарствіе, чтобы у тебя мыслей не было, — говорилъ фельдшеръ, задумчиво провожая глазами удалявшагося Гаврилу. Онъ былъ изумленъ.

Искренно изумленъ. Въ своей деревенской практикѣ онъ все болѣе встрѣчалъ первобытныя болѣзни: надорвался животъ, жилы налились водой, лягнула лошадь; раскроилъ щеку; пріятель откусилъ своему пріятелю въ нетрезвомъ и возбужденномъ состояніи часть губы, простудился въ рѣкѣ, доставая коноплю, когда уже на рѣкѣ образовался ледъ, и прочее въ томъ же родѣ. Лѣчилъ онъ все это съ ловкостью хорошаго врача. Имѣлъ онъ также дѣло съ лихорадками, горячками и со всѣми эпидеміями, какія только существуютъ на землѣ и особенно любятъ деревни, но такой болѣзни, какую онъ сейчасъ встрѣтилъ, онъ не знавалъ, не признавалъ ея. Разстроенная бездѣльемъ пустая барыня — это было для него понятно, но чтобы мужикъ разстроился въ томъ же родѣ — это было въ его глазахъ крайне глупо. Но человѣкъ онъ былъ добродушный, искренній. У него только языкъ былъ взбалмошный, а сердце доброе. Онъ сильно заинтересовался Гаврилой и, не полагаясь на себя, рѣшился представить его доктору, котораго ждалъ на-дняхъ.