Николай Каронин-Петропавловский - Деревенские нервы

Но иногда Гаврило внезапно затихалъ. Выраженіе его было тогда мучительное. Онъ пытался заговаривать со старухой, желая высказать ей, что у него болитъ, ему хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь, чтобы облегчить себя отъ непосильной тяжести, ни съ того, ни съ сего обрушившейся на него, но высказаться толково онъ не умѣлъ, особенно съ близкимъ человѣкомъ, съ которымъ пріучаются говорить полусловами и намеками. Именно старухѣ-то своей онъ и не могъ путно разсказать свою хворь. А, между тѣмъ, самъ сознавалъ, что хворь напала на него и гнететъ немилосердно.

Въ это время онъ ходилъ къ батюшкѣ поговорить по душѣ. Простоявъ въ воскресенье обѣдню, онъ прямо пошелъ къ поповскому дому. Батюшка принялъ его сухо, но не прогналъ, а велѣлъ обождать. Онъ считалъ деньги, собранныя сейчась за крестины и молебны. Сидя за столомъ, онъ съ глубокомысленнымъ видомъ раскладывалъ мѣдныя монеты, скоро на столѣ въ порядкѣ разложены были кучки, въ одномъ мѣстѣ возвышались толстые пятаки, въ другомъ — гривны, подлѣ гривенъ рядомъ тянулись двухкопѣечныя, а позади всѣхъ помѣстились тощія копѣйки. Пересчитавъ все это тлѣнное богатство, батюшка нахмурилъ брови и сурово взглянулъ на Гаврилу.

— Ну, говори, зачѣмъ ты? — строго спросилъ батюшка. Гаврило не могъ сразу найти отвѣтъ. Онъ тревожно кидалъ глаза на полъ, по стѣнамъ и на свои сапоги, и въ нерѣшительности перекидывалъ съ одною мѣста на другое свою шапку, положивъ ее сначала на колѣни, потомъ на лавку подлѣ себя, и засунулъ ее, наконецъ, за пазуху кафтана. Лицо его къ этому времени уже сильно измѣнилось, оно осунулось, а въ глазахъ была неотвязная тревога.

— Что же ты мнешься? Говори.

— Я будто нездоровъ. Мнѣ бы по душѣ съ тобой покалякать… Можно? — заговорилъ Гаврило слабо, но быстро оправился. Батюшка поморщился въ отвѣтъ на это, однако, приготовился выслушать.

— Я бы передъ тобой все одно, какъ передъ Богомъ. Мнѣ ужь таить нечего, дѣваться некуда, одно слово, хоша бы руки на себя наложить, такъ въ пору. Значитъ, приперло же меня здорово!

— Что ты говоришь? Развѣ можно имѣть такія грѣховныя мысли? — недовольнымъ тономъ сказалъ батюшка, который еще не могъ до сихъ поръ забыть самоубійства сына.

— Грѣшно — это справедливо. Потому, противъ Бога. Вотъ я и пришелъ насчетъ души поговорить… Болитъ у меня, прямо надо сказать, душа, тоскую, а объ чемъ, объ какихъ случаяхъ, того не знаю… Дивное дѣло! Жилъ-жилъ, все ничего, а тутъ вдругъ вонъ куда пошло!… И хотѣлъ бы дознаться, отчего это бываетъ?

— Какъ же она у тебя болитъ, душа-то?

— Да такъ, самъ не знаю, въ какомъ родѣ… А вижу, что главная сила въ душѣ. Отчего это бываетъ?

— Тоска, говоришь?

— Не одна тоска, а все. Иной разъ ску-учно станетъ и до того ужь дойду, что самъ какъ есть не въ своемъ видѣ…

— Трудись хорошенько. Скука происходитъ отъ праздности, — посовѣтовалъ батюшка,

— Такъ вѣдь я допрежъ этой пакости не отлынивалъ отъ работы, и сейчасъ бы радъ работать, да не могу. Скучно! Тошно мнѣ смотрѣть на все… И радъ бы приспособить себя къ дѣлу, а, между прочимъ, скучно… Отчего это бываетъ?

— Отъ различныхъ причинъ бываетъ, — многозначительно отвѣчалъ батюшка, но въ полной мѣрѣ недоумѣвая.

— А то случается, что я все думаю разныя мысли, — продолжалъ Гаврило.

— Какія же мысли?

— Да мысли-то, по правдѣ сказать, не настоящія, а все больше предсмертное мнѣ приходитъ въ голову…

— То-есть какъ это предсмертное? — спросилъ батюшка, поблѣднѣвъ и съ сердцемъ.

— Да такъ, о смертяхъ, вишь, я все думаю, — пояснилъ Гаврило.

— Дуришь, я вижу, ты!… Что же ты думаешь?

— Разное. Живетъ, напримѣръ, около меня Василій Чилигинъ, колотится кое-какъ со дня на день, по зимамъ мерзнетъ, а то такъ по два дня безъ пищи ходитъ… Я и думаю: скоро-ли же Чилигинъ кончится?

Батюшка неодобрительно покачалъ головой.

— Или, напримѣръ, Тимоѳей Луковъ. Домъ бросилъ, жена убѣгла отъ него, а онъ безобразничаетъ… И думаю я: лучше бы Тимошкѣ помереть!

— Это, братъ, грѣшно, зла желать ближнему, — возразилъ батюшка строго.

— Самъ вижу, грѣхъ, а не могу… Вижу котораго, напримѣръ, человѣка и думаю: «зачѣмъ ты живешь?» И про себя у меня такія же мысли. Дѣлалъ бы, работалъ бы съ удовольствіемъ, а не знаю, что къ чему… Потому я и спрашиваю, какъ бы хворь эту вывести?… Очень она меня убиваетъ!

— Да я не понимаю, какая хворь? По моему, дурь одна… Какая это хворь? — нетерпѣливо сказалъ батюшка, которому сталъ надоѣдать этотъ разговоръ.

— Жизни не радъ — вотъ какая моя хворь! Не знаю, что къ чему, зачѣмъ… и къ какимъ правиламъ, — упорно настаивалъ Гаврило.