Николай Каронин-Петропавловский - В лесу

— Да въ чемъ дѣло? — обратился я къ крестьянину, глаза котораго дѣйствительно сверкали ненавистью. Безъ шапки, съ распоясанною рубахой, съ растрепанными волосами, онъ могъ внушить страхъ и не такому зайцу, каковъ былъ Колотушкинъ. Суровое лицо его выражало одну кровавую месть.

— Гляди, вишь, хвосты-то обрѣзалъ! — сказалъ онъ, указывая на лошадей.

Я посмотрѣлъ и вздрогнулъ отъ омерзѣнія: у всѣхъ трехъ лошадей хвосты были обрѣзаны, — у одной по самый корень, у двухъ остальныхъ съ мясомъ, вырѣзанныя мѣста сочились кровью, которая капля по каплѣ скатывалась по ногамъ несчастныхъ животныхъ; тучи мошекъ кружились надъ ранами.

Я раньше слышалъ про эти продѣлки жуликовъ и часто смѣялся надъ разсказами о вырѣзанныхъ хвостахъ, но только теперь понялъ, какое негодованіе можетъ вызвать это подлое издѣвательство. Нужно быть безцѣльно жестокимъ, подло распутнымъ, чтобы такъ изуродовать беззащитныхъ животныхъ. Только взаимная ненависть между этими двумя классами, — крестьянами и жуликами, — способна была вызвать такое омерзительное воровство. За всѣ три хвоста жулику дадутъ въ кабакѣ не больше двугривеннаго, и трудно предположить, чтобы ради одного этого онъ обрѣзалъ хвосты: нѣтъ, сдѣлалъ это онъ изъ чистой мести, изъ желанія насмѣяться надъ мужикомъ, ради удовлетворенія своей злобы противъ всѣхъ крестьянъ.

— Неужели это ты, Колотушкинъ, сдѣлалъ? — вскричалъ я съ негодованіемъ.

— Ей-Богу, вретъ онъ, ваше благородіе! На какой мнѣ лядъ хвосты?

— Ты почему же думаешь, что это онъ? — обратился я къ крестьянину.

— Да кому же больше? Кони въ томъ лѣску были. А я дрова рубилъ вонъ тамъ. Послалъ парня обратать ихъ. Вдругъ, слышу, кричитъ онъ въ неистовый голосъ. Прибѣжалъ и вижу — хвостовъ ужь нѣтъ! А тутъ изъ-подъ кустовъ и этотъ штукарь выскочилъ. Я за нимъ, а онъ отъ меня, да къ рѣкѣ!… А тутъ и ты, спасибо, дорогу ему прекратилъ… Нечего его слушать!

Крестьянинъ говорилъ уже безъ волненія, съ сдержаннымъ негодованіемъ. Бросая на Колотушкина взоры, полные непримиримой ненависти, онъ въ то же время спокойно говорилъ. Умѣнье владѣть собой было поразительно въ немъ, какъ у многихъ здѣшнихъ мужиковъ. Я предложилъ ему обыскать Колотушкина, онъ недовѣрчиво пожалъ плечами, но на словахъ согласился.

Легко было сказать «обыскать», но что обыскивать-то? Колотушкинъ былъ одѣтъ въ какую-то тряпицу вмѣсто рубашки, истлѣвшей до такой степени, что она походила на пепелъ отъ сожженной бумаги: панталоны, разумѣется, были на немъ, но издали казалось, что ихъ не было, — такъ мало оправдывали они свое назначеніе. А больше никакихъ принадлежностей костюма у него не имѣлось — ни шапки, ни обуви, ни верхняго платья. Но въ рукахъ онъ держалъ мѣшокъ; на него мы и обратили вниманіе.

— Вытряхай кошель, — приказали мы ему. Колотушкинъ безропотно вытряхнулъ на землю все содержимое несчастнаго кошеля. Мы увидали тогда краюшку чернаго хлѣба, десятка три картофеля, котелокъ и тряпичку съ солью. Все это было понятно мнѣ: хлѣбъ ему подали, картошку онъ стащилъ на базарѣ съ воза, а котелокъ былъ его частною собственностью, шелъ онъ сюда затѣмъ, чтобы на берегу рѣки, среди кустовъ черемухи, прислушиваясь съ пѣнію птицъ, развести огонь, сварить картофель, пообѣдать и уснуть, глядя сквозь вѣтви черемухи на безоблачное небо. Хвостовъ не оказалось.

Крестьянинъ сурово молчалъ. Колотушкинъ уже злорадостно посматривалъ на него.

— Ну, что, много нашелъ хвостовъ-то? Эхъ, ты, братанъ! — презрительно выговорилъ Колотушкинъ.

— Должно быть, въ самомъ дѣлѣ, не онъ, — сказалъ я, опять обращаясь къ крестьянину.

— Кому же больше? Знаю я его, — спрятанъ гдѣ нито! Штукари-то они всѣ ловкіе!…

Не зная, что дѣлать, я предложилъ, по возвращеніи своемъ въ городъ, заявить въ полицію, но сію же минуту увидалъ, какъ безтактно было это предложеніе. Крестьянинъ съ лукавою, единственною въ своемъ родѣ улыбкой поглядѣлъ на меня и твердо отклонилъ мое предложеніе.

— Въ полицію? Нѣтъ, къ чему же?… Лучше ужь я безъ хвостовъ останусь. Не ходи, господинъ, въ полицію-то, потому не смѣю я утруждать начальниковъ изъ-за хвостовъ!…

Сказавъ это, онъ молча погладилъ стоявшую подлѣ него лошадь и велѣлъ сынишкѣ садиться на нее. Потомъ онъ самъ прыгнулъ на другую лошадь и, не прощаясь, поѣхалъ черезъ лугъ къ ближайшему перелѣску. Но долго еще между деревьями мелькала его могучая фигура; мнѣ даже показалось, что изъ-за ствола одного дерева на мгновеніе выглянуло его лицо, обращенное къ намъ, гнѣвное и угрожающее…