Николай Каронин-Петропавловский - Братья

Баринъ засмеялся.

— Учиться надо, — повторилъ онъ.

— Учить, известно, насъ надо, — подтвердилъ Иванъ.

Этимъ нравоученіемъ и кончилось все. Баринъ заторопился куда-то.

Иванъ после этого еще несколько дней провелъ въ торчаніи, терпеливо, мученически ожидая развязки. Утромъ рано его видели сидящимъ на тротуаре возле казеннаго дома; тамъ же иногда замечали часа въ четыре, потому что онъ выходилъ на воздухъ подышать и размять ноги. Это было чистое страданіе. Нетъ хуже состоянія, когда человекъ ждетъ, ничего не зная… Онъ томился до замиранія сердца, стоялъ до мозжанія въ ногахъ и ожидалъ до того, что голова его кружилась, а мысли вертелись колесомъ. Онъ просто дурелъ. По выходе изъ присутствія Петра, онъ только спрашивалъ:

— Скоро?

— Да, должно быть, скоро, — возражалъ Петръ.

Дело кончилось. Ивана позвали въ настоящее присутствіе и потребовали денегъ. Иванъ оглянулъ всехъ недоверчиво, подозрительно: «Хитеръ тоже народъ!» — думалъ онъ. Онъ медлилъ. Петръ резко велелъ ему выкладывать деньги, и онъ полезъ въ карманъ. Четверть часа онъ вынималъ, другую четверть часа считалъ, для чего онъ нарочно ушелъ въ самый дальній уголъ комнаты и по временамъ оглядывался подозрительно, не примечаетъ-ли кто его денегъ. Его ругали. Ругался Петръ. Ругался чиновникъ, перелистывавшій бумаги. Но Иванъ думалъ: «Дело мірское… долго-ли промахнуться?» Съ темъ же намереніемъ («чтобы все было чисто»), подавъ деньги, онъ въ то же мгновеніе протянулъ руку за бумагой. Но Петръ резкимъ движеніемъ отстранилъ его, самъ взялъ документъ, а въ сторону чиновника пояснилъ:

— Братанъ мой.

Все кончилось. Документъ въ рукахъ. Когда Иванъ вышелъ изъ присутствія, онъ глубоко вздохнулъ и широко перекрестился на церковь. Петръ былъ возбужденно-веселъ, хотя смертельная бледность искажала его лицо; казалось, что онъ за минуту передъ темъ избегъ опасности и еще не можетъ отъ всей души радоваться, оправившись отъ страха. Онъ также перекрестился на церковь. Но къ Ивану возвратилась обычная разговорчивость; камень съ души его свалился. По выходе совсемъ изъ той части города, где стоялъ казенный домъ, онъ съ шумомъ сказалъ: «Баста!» — снялъ шапку, наделъ ее опять, сдвинулъ на затылокъ… Главное, получена была бумага.

Но кому бумага, какая бумага?

Зловещія вести разносятся въ деревне раньше, чемъ оне оправдываются. Не успели братья Сизовы пріехать изъ города, какъ уже вся деревня была взволнована подозрительными мыслями. Живо собрался сходъ; мужики массою двинулись къ избе Ивана Сизова. «Подавай бумагу» — кричали десятки голосовъ въ его окно. Иванъ вышелъ изъ вороты раскланялся и сказалъ, что бумага у Петра. Двинулись къ Петру. Подозрительность и волненіе доросли уже до такой степени, что Ивана взяли подъ руки и повели силой, какъ пойманнаго вора.

Петръ только-что возвратился домой, но не могъ утерпеть, чтобы не обойти своего хозяйства. До отъезда онъ не успелъ покрыть избу тростниковыми снопами. Теперь, едва поелъ, залезъ наверхъ избы и принялся укладывать крышу, какъ ни въ чемъ не бывало. Онъ былъ весь охваченъ волненіемъ и злобой, а когда увиделъ приближеніе схода, руки его затряслись, но онъ не бросилъ работы и чисто укладывалъ тростникъ, пригоняя снопы другъ въ другу.

— Петръ, слезай! — послышался крикъ.

— Для какой надобности? — хладнокровно спросилъ Петръ.

— Подавай бумагу! Где она?

— Не для васъ она прописана.

Петръ, высказавъ это, продолжалъ возиться на крыш?.

Сходъ за минуту замеръ. Значитъ, правда, что бумага-то ушла изъ рукъ? Правда, что деньги-то пропали? Правда, что участка-то нетъ? Несколько голосовъ еще разъ машинально повторили: «Петръ, слезай!» Но Петръ не слезъ. Онъ сказалъ, что деньги скоро отдастъ, и… и больше ничего не сказалъ, подаривъ лишь мужиковъ взглядомъ полнейшаго пренебреженія. Его бледное лицо, казалось, говорило: «Ахъ, вы шуты, шуты соломенные!» Только руки его дрожали и снопы не укладывались съ тою аккуратностью, какую онъ желалъ.

Вниманіе схода было отвлечено въ другую сторону. Вдругъ все вспомнили объ Иване. Оглянулись и увидали его. Полетела брань. Иванъ передъ темъ былъ оставленъ на свободе но онъ не пытался уйти изъ толпы. Онъ только самъ теперь сообразилъ все. Видъ его былъ убитый. Онъ едва-ли слыхалъ раздавшуюся въ эту минуту страшную брань и не видалъ разъяренныхъ лицъ. Онъ самъ такъ обомлелъ, что не пытался выговорить слово оправданія. Только чуть слышно произнесъ, обращаясь къ брату: