Сулейман Рагимов - Орлица Кавказа (Книга 1)

- Мы же ради нее... Гачаг Наби посуровел:

- У нас свой устав, сестра.

- Прошу тебя,- Гоги ухватился за серебряный поясок Наби.

- Никогда!

У Тамары от обиды на глазах выступили слезы.

Гоги хмуро отошел прочь.

"Ну что тут поделаешь,- думал Гачаг Наби.- Поглядишь, образованные люди, а простых вещей не понимают. Писали бы себе картины и ладно. Так нет же, в бой рвутся. Охота им на рожон лезть. Может, их совесть грызет, что Дато в беде оставили. Кто знает. Но, видно, иного выхода у них не было. Будь какой-то грех у них на душе - стали бы все выкладывать".

Дрогнул Гачаг, передумал.

Подозвал всех. И крепко наказал Аллахверди с Томасом.

- Пусть они пойдут с вами. Но помните: волос у них с головы упадет - вам отвечать.

- Пока мы живы - никто их и пальцем не тронет,- выпятил грудь Аллахверди.

Гачаг Наби взглянул на гостей: их лица сияли такой радостью, точно подкоп под казематом для них был равнозначен крушению империи!

Ну как можно было теперь усомниться в бескорыстии и доблести этих нежданных союзников!

О, если все удастся! Если удастся вырвать Хаджар из неволи! Тогда держись, ваше превосходительство! Мы еще повоюем! Мы еще и Дато вызволим, и с их благородиями и степенствами расквитаемся!

Может, это блажь? А может, первые ростки зреющего дерзкого замысла.

Глава девяносто шестая

Одинокую старость Пелагеи Прокофьевны согревала единственная отрада любимая внучка, которую она вынянчила и вырастила.

Видеть внучку, слышать ее звонкий голос, исподволь наблюдать ее молодое, счастье, сердечный союз с Андреем - это все старой княгине доставляло радость. После удара, пережитого ею, рано осиротевшая внучка, заботы о ней, созерцание трепетного чувства, окрылявшего Людмилу, красили ее печально угасающую жизнь. В сердце ее жила неискоренимая мстительная ненависть к царской фамилии, исковеркавшей ее жизнь, обрекшей ее мужа на медленное умирание в сибирской глуши, и подчас эта ненависть выплескивалась в неожиданных для ее преклонных лет радикальных действиях. Она говорила о декабристах со скорбным благоговением, как о героях-мучениках, рыцарях. Но, дав волю своим антироялистским чувствам, она спохватывалась и умолкала, опасаясь за благополучие молодых.

И теперь, когда Людмила с другом задумали отправиться на Кавказ, она оказалась перед мучительным выбором. Она тревожилась за участь этих горячих голов, одержимых жаждой реального действия и наивными "проектами" исцеления общества.

Так как же - воспротивиться поездке? Погасить их благородный пыл, отвлечь от "романтического предприятия", призвать к благоразумному равнодушию?

Но она не могла твердо уяснить, как бы повела себя в их возрасте, возможно, предпочла бы, как они, причаститься к делу, посильно участвовать в каких-то новых отчаянных усилиях - исцелить общество, сокрушить тиранию, спасти свободу...

... И вот она, уединившись в своих покоях, охваченная смятением, пыталась собраться с мыслями.

Походив между старинных высоких шкафов и громоздких кресел, она опустилась на софу.

Нет, это положительно блажь: отправиться очертя голову туда, в бурлящий неведомый край, с бездумной мыслью связаться... (но разве она сама не была "безумна", отправляясь к ссыльному мужу в Сибирь?)... да, связаться... с тамошними абреками, или... как их там... ("Господи, совсем память отшибло!") молодчагами... гачагами... будто у нас, в Петербурге, нечем заняться... Ох, свернут они себе шею! А мне, старой, недолго на свете осталось жить... Может, и не дождусь их, не увижу больше...

Мысль о смерти в полном одиночестве, без последней радости увидеть единственно дорогих людей, ужаснула ее.

Она уже печально и обречено подумала о необходимости оставить завещание. Конечно, все наследство она оставит Людмиле, хотя, похоже, для нее и для Андрея имущество не представляло особой ценности. Ну да, зачем им этот дом, этот старинный хлам, одним святым духом живы... (А сама в молодости - много ли пеклась об этом?- спрашивала она себя). Нет, не удержишь их никаким столовым серебром и прочим, им бурю подавай, им, ниспровергателям, бомбу в руку вложи, да царя покажи, а то, глядишь, о восстании возмечтают: но было же, было уже, на Сенатской площади, и прежде, и после, а что из этого вышло, господи...

Будь ее воля - она бы, может, и сама устремилась за внучкой в дальний и пугающий путь, как когда-то не убоялась сибирских бесконечных трактов. Но старость и немощь приковали ее к фамильному гнезду, с послушной прислугой, которая, однако, оставалась ей далекой и чужой, при всей щедрости и добром обхождении старой княгини, о которой горничные, кухарка и кучер, только и знали, что она вдова опального "барина".