Борис Лазаревский - Гейша

— Я уже второй раз тебя гоню, животное ты этакое! Сказано нельзя быть за сценой, стало быть и кончено. Вон отсюда…

Мальчишка присел, дёрнул головою, чтобы освободить ухо и, шаркая своими стоптанными сапогами, бросился в сторону.

— И откуда их нечистая сила приносит, — сказал ему вслед сценариус, заглянул в брошюрку, которую держал в руках, и побежал налево к уборным.

Оркестр играл что-то весёлое, совсем не гармонировавшее ни с холодом, который был за сценой, ни ситцевыми костюмами хористов и хористок, ни с их утомлёнными, припухшими лицами. Из полуотворённых дверей декорационного домика с вывеской «Тысяча радостей» можно было видеть, как легко и грациозно двигалась хорошенькая Вандати в туго обтянутом вокруг бёдер японском платье, и как ломался Песковский. После второго акта раздались аплодисменты, а потом крики: «Вандати, Вандати»…

Она вышла два раза подряд и, кланяясь и посылая воздушные поцелуи, чувствовала, как сладко млеет её сердце.

В эти моменты она забывала и о вздохах Песковского, и о надоедливом рецензенте, и о том холоде, который носился в её уборной. И казалось ей, что первые ряды хлопают ей с таким увлечением не только потому, что она самая красивая во всей труппе, но ещё и самая талантливая.

В течение каждых суток таких моментов набиралось в общем от пяти до восьми минут, и Вандати думала, что и ради них стоит жить, и что никогда и ни ради чего она не рискнула бы их потерять.

Подняли и спустили несколько раз занавес, и всё снова пошло своим чередом. Опять стучали молотками и таскали декорации, с которых летела пыль. Песковский с папиросой в зубах снова сидел в своей уборной, а против него развалился на стул рецензент и, постукивая палкой, напевал:

и потом сказал:

— В самом деле, сбор-то сегодня неважный.

Песковский ничего не ответил и поковырял в ухе мизинцем.

Слышно было, как возилась в своей уборной Вандати, переодеваясь в новое платье, в котором ей хотелось блеснуть в последнем акте.

— Маша, дайте мне фуляровый платок. Вот холодище. В Москве, вероятно, уже на санях ездят, а мы всё ещё играем в летнем театре, — произнесла она.

«Должно быть, сняла лиф», — подумал рецензент, потянулся и зажмурил глаза.

опять запела Вандати; голос её вибрировал, звенел, ударяясь о дощатые стенки уборной, и казался красивее и сильнее.

— Существует мнение весьма компетентного лица, кажется, знаменитого Ломброзо, что натуры безнравственные, бессердечные и вообще падшие люди иногда поют особенно выразительно. Нежными звуками они как бы инстинктивно хотят замаскировать свою душевную пустоту, — сказал рецензент, снова потянулся и закурил папиросу.

— Ну, уж это извините. Мне приходилось встречать очень хороших и нисколько не падших людей, которые по выразительности своего пения заткнут за пояс любую оперную знаменитость, — ответил Песковский.

— Одно другого не исключает.

Рецензент умолк и презрительно оттопырил нижнюю губу.

Из глубины сцены послышался какой-то неопределённый всё усиливающийся шум. Казалось, что человек катит что-то тяжёлое и постоянно спотыкается. Этот шум вдруг сменился отчаянным непрерывным визгом, переходившим в хрип, точно там резали поросёнка.

Песковский прислушался, потом вскочил и, опрокинув стул, выбежал из уборной, за ним вылетел и рецензент. Оба они наткнулись на взъерошенного с расстёгнутой манишкой сценариуса, который тащил одной рукой за волосы, а другой за ногу мальчишку в ватном пальто.

Мальчишка стучал свободной ногой о пол и продолжал визжать всё сильнее и сильнее.

— Я тебе покажу, анафема, как прокалывать дырки в декорациях, я тебе покажу… — злобно шептал сценариус, непрерывно ударяя коленом мальчишку.

Песковский бросился на сценариуса.

— Вы… вы с ума сошли?..

Вандати собиралась надеть другое новое японское платье и, осматривая на нём крючки, думала о том, хватит или не хватит у Песковского денег, чтобы уплатить ей всё жалованье.

Поклонники ограничивались обыкновенно только ужинами, да иногда плюшевой бонбоньеркой с зеркалом и конфетами.

Между тем нужно было купить две пары лайковых ботинок, нужно было сделать новую тунику для роли прекрасной Елены, заплатить за обед и выслать хоть двадцать рублей пьянствовавшему теперь бывшему второму тенору Леснеру, которого Песковский выгнал из ревности к ней.