Борис Лазаревский - Совесть

— Ого, го, го, oui, oui, tout de suite… tout de suite [2] Да, да, сразу же… сразу же — фр. мой доч, — заговорил Вилкинс, потом поклонился и, не взяв часов, позвал хриплым голосом. — Нелли, Нелли…

Прошла минута. Англичанин посмотрел тем же холодным взглядом на дверь и пожевал губами.

Послышался лёгкий стук каблучков, дверь бесшумно отворилась и вошла Нелли. Едва заметно ответив на поклон Михайлова, она остановилась возле отца, и на её щеках выступили два розовых пятна. Без шляпы, в простом домашнем платье, она казалась совсем взрослой, светлые глаза её глядели немного испуганно.

«А что, если всё это мне снится?» — подумал Михайлов.

Вилкинс сказал что-то дочери по-английски, потом указал Михайлову на кресло, сел сам и снова пожевал губами. После его фразы Нелли покраснела ещё сильнее и, обращаясь к Михайлову с чисто-русским акцентом, сказала:

— Вы принесли мои часы, папа вас благодарит и просит рассказать, где вы их нашли, он сам по-русски плохо понимает.

— Я ещё вчера нашёл их на дне шлюпки и хотел отдать, а вы ушли, и я не знал, как вас найти, сегодня я случайно узнал ваш адрес… — Михайлов говорил и почти не слыхал своего голоса.

— Да? Как я рада. Мама была очень недовольна, что я их потеряла, а папа навсегда запретил ходить ловить рыбу из шлюпки, это было наше самое большое удовольствие.

— Как вы хорошо говорите по-русски, — сказал Михайлов.

— О да, я ведь только родилась в Ньюкасл, а с семи лет росла и училась здесь, — Нелли улыбнулась, её глаза уже не глядели испуганно, а только блестели. — Знаете, — продолжала она, — эти часики мне подарила мама, а ей бабушка. Фамилия бабушки до замужества была Гордон, и её отец был в родстве с нашим знаменитым поэтом Lord Gordon Byron [3] Лорд Гордон Байрон. Прим. ред. .

Михайлову хотелось ещё и ещё слушать, как звучит её голос, и смотреть, как меняется выражение её ясных глаз. Чтобы ей дать тему, он спросил: какое именно родство существует между их фамилией и Байроном. Нелли оживилась и стала подробно рассказывать, потом перешла к русским поэтам и сказала, что больше всех ей нравится Лермонтов, и она знает его сочинения лучше чем Байрона, которого всего ей папа и мама не позволяют читать. Потом она спросила Михайлова: нравится ли ему стихотворение в прозе Тургенева «Христос». Он ответил, что очень нравится, но смутился, так как совсем не помнил этого стихотворения. Из дальнейшего разговора он узнал, что Нелли готовилась держать окончательный экзамен при русской гимназии, и к ней и её сестре ходят на дом учителя, а к профессору музыки она ездит по средам и субботам, но игры на рояле не любит, потому что на этом инструменте играют решительно все барышни.

— А мне совсем не хочется быть такою как все, — добавила она.

Старик Вилкинс посмотрел на Нелли и что-то пробормотал. Было заметно, что он не понимает ни одного слова и удивляется, отчего Нелли так долго говорит.

Она вдруг умолкла, снова покраснела и потом совсем другим тоном сказала:

— Папа просит вас сообщить: какое вознаграждение вы желаете получить за то, что принесли часы?

— Я думаю, всякий человек должен возвратить найденную вещь и без вознаграждения, — ответил Михайлов, сдерживая чуть было не прорвавшееся в голосе раздражение.

Нелли перевела. Вилкинс криво улыбнулся.

— Папа понял, — сказала Нелли.

Старик вдруг поднялся с кресла и заскрипел своими необыкновенной толщины подошвами.

«Пора значит уходить, — подумал Михайлов, — а-то ещё старая обезьяна сочтёт меня хамом и не пригласит бывать, и тогда будет трудно поддерживать знакомство с этой бесконечно милой девочкой». Он встал и раскланялся.

Нелли крепко пожала ему руку. Англичанин расшаркался и, ещё сильнее скрипя подошвами, сам пошёл затворять за ним двери.

Показавшаяся из других дверей миссис Вилкинс только издали кивнула головой. Бывать его не пригласили. Выйдя на улицу, Михайлов чуть было не попал под проходивший возле самого тротуара трамвай. На душе у него было тревожно, и не хотелось ни с кем говорить.

Когда Михайлов пришёл пожелать спокойной ночи матери, она приложила свою ладонь к его лбу и сказала:

— Нет ли у тебя, Коля, жара? Ты вот по вечерам всё бродишь возле моря, надевал бы, право, фуфайку…

Эта простая фраза показалась ему необыкновенно пошлой, а выразившаяся в ней любовь матери — чисто животной.

— Ты, мама, иногда думаешь, думаешь да и выдумаешь, — ответил он, вышел из столовой и заперся в своей комнате на ключ.