Борис Лазаревский - Счастье

Очень богатая, важная, вечно молчаливая, бабушка как будто боялась меня и держала от себя подальше, — я помещался даже на другой половине её огромного дома. Выходила и отчасти воспитала меня её главная домоправительница Мастрида, женщина с бесконечно добрым сердцем, немного суеверная и с сильно развитой фантазией. По отцу — гречанка, смуглая, когда-то должно быть очень красивая, она отлично рассказывала. Я никогда не могу забыть одной из её сказок, вернее, переделанной греческой легенды, о которой помнят, вероятно, немногие. Сущность этой сказки заключается в следующем. После сотворения мира люди стали размножаться очень быстро и число обитавших на небе душ оказалось недостаточным, чтобы вложить их во все тела появлявшихся на свет детей. Тогда Господь разделил каждую душу на две части, которые и вселял поровну в мужские и женские тела. Становясь взрослыми, люди женились, и когда случалось, что в таком браке соединялись части одной и той же души, то такая пара была необыкновенно счастлива, а дети их выходили или гениями, или людьми, трудившимися всю жизнь для счастья человечества. Самая идея тогда мне была непонятна, но Мастрида вносила в изложение столько образов и подробностей, что, слушая её, я всегда волновался и просил повторить рассказ ещё и ещё. В более счастливый период моей жизни я пробовал на эту тему писать музыку, что-то вроде оратории. Но об этом потом… Бедная Мастрида, я помню, как она плакала, когда меня увозили; плакала и всё целовала в глаза. С тех пор я её ни разу не видал. В гимназию меня приготовлял друг и сосед бабушки — обнищавший, но очень образованный помещик Алексеев, и я поступил прямо во второй класс, а затем меня поселили в очень дорогом пансионе преподавателя французского языка monsieur Пекюса. За чей счёт я учился, — не знаю, вероятно, за счёт бабушки, хотя возможно, что и знал, да забыл. В последнее время память у меня очень испортилась: иные факты помнятся с большой точностью, а иные, бывшие сравнительно недавно, совсем расплылись в голове. Вот Пекюса я и сейчас отлично себе рисую. Низенький, с лысиной во всё темя и остатками волос на затылке, похожими на расчёсанный лён, лицом он очень напоминал французского историка Мишле, как его изображают на иллюстрациях. Смешной человек был этот Пекюс: вспылив, он страшно размахивал руками, топал своими маленькими как у женщины ногами на высоких каблуках и хрипел прямо в лицо воспитаннику: «Парву, палямаю, на куууски палямаю»… Впрочем, его никто не боялся. Он был очень добрый человек и страстный музыкант. Виолончель пела под его смычком, но я никогда не слыхал, чтобы он играл что-нибудь своё. Нас, пансионеров, жило у него пять человек, из них один я приезжий, остальные были сыновья местных богатых людей, отданные не то для исправления, не то для более верного получения аттестата зрелости. Жизнь моя в этот период была ровная и скучная, как ход товаро-пассажирского поезда. Интересными днями были только те, в которые мы с Пекюсом ходили в оперу. Иногда на целое воскресение меня приглашал кто-нибудь из товарищей, но я везде чувствовал себя чужим и держался в стороне. Летом вдвоём с французом мы переезжали на дачу, там я пользовался полной свободой, то есть спал, читал запоем французские романы или ходил купаться.

В одно из воскресений я не пошёл в город, а сидел в полутёмной так называемой музыкальной комнате и подбирал на рояле некоторые мотивы из «Фауста». Особенно удачно вышел у меня вальс, я играл его с полузакрытыми глазами и мысленно представлял себе балерин.

Вдруг над ухом у меня раздался голос француза:

— Bien, bien [1] Хорошо, хорошо — фр. , очень карьёшо, дальше, дальше.

Он потрепал меня по плечу и вышел, а потом написал Алексееву, что у меня большие музыкальные способности. Тогда мне было 14 лет, и я только что перешёл в пятый класс. Я начал брать уроки на скрипке у одного из лучших преподавателей, и мне стали высылать на музыку ежегодно ещё пятьсот рублей. Способности у меня оказались действительно хорошие. Благодаря этому я попал к французу в любимцы и сам привязался к нему как к родному. Через два года мы с Пекюсом уже разыгрывали под аккомпанемент рояля очень серьёзные вещи. Как-то осенью француз целый день нервничал и был со мною особенно нежен, а вечером позвал к себе в кабинет, и на глазах у него вдруг заблестели слёзы. Потом он вынул из бокового кармана письмо, потряс им в воздухе и сообщил, что получил известие о смерти моей матери. Я ничего не сумел ему сказать, а только старался отдать себе отчёт, почему это событие меня нисколько не волнует. Когда я выходил, Пекюс тихо и с грустью в голосе произнёс вслед:

Читать дальше