Борис Лазаревский - Машинист

— Позвольте вам представить, Мария Ивановна, это наш будущий начальник депо, а может быть и всей тяги, инженер… — начал Силенко.

— А пока ещё ни то, ни другое и ни третье, — перебил я его, подавая ей руку.

Мария Ивановна улыбнулась, облизала кончики своих розовых губ и проговорила:

— Очень приятно познакомиться с просвещённым тружеником механики.

Силенко многозначительно посмотрел на меня, дескать: «Слышите, как она выражается», не подозревая, что её слова меня сразу же неприятно поразили. В этой фразе так же как и в самой Марии Ивановне почувствовалась деланность. В библиотеке я был в первый раз. Но, рассмотрев Марию Ивановну, мог наверное сказать, что встречал её где-то прежде.

Перелистывая каталог, я старался восстановить в памяти эту встречу и вдруг вспомнил прошлое воскресенье и пивоваренный завод. Слушая заунывную мелодию чешского оркестра и любуясь закатом, я засиделся в одном из отдалённых павильонов парка. Когда солнце ушло за деревья, и в просветах ветвей остались только золотистые блики, моё внимание неожиданно было отвлечено звуками сочного поцелуя. Целовались где-то очень близко от меня. Потом стали шептаться. Не желая мешать счастливым, я тихонько вышел из павильона и, пройдя несколько шагов, увидел сценку, которая совсем не была редкостью в парке завода. За развесистым кустом орешника на лавочке сидел учитель станционной школы Пантюхов, обняв за талию какую-то женщину. Услыхав мои шаги, она быстро подняла свою голову с плеча учителя и испуганно посмотрела в мою сторону. Насколько возможно, я прикинулся ничего не заметившим и поспешил к кассе Розалии Войтеховны расплачиваться за пиво. Всё виденное мною забылось в ту же ночь на паровозе. Теперь же, взглянув ещё раз на Марию Ивановну, я уже не сомневался, что женщина, которую обнимал Пантюхов, была она. На душе у меня стало ужасно больно, когда я посмотрел в радостно блестевшие глаза стоявшего возле меня Силенко. Радовало только одно, что Мария Ивановна не узнала меня, вероятно, потому, что я был тогда в грязной блузе и жокейской шапочке. Посидев ещё минут пять и захватив ненужного мне Бема, мы вышли из библиотеки.

— Ну, что? Ну, как? Сразу видно, правда? — забросал меня на ходу вопросами Силенко, заглядывая мне в лицо.

— Да. Конечно. Ничего. Красивая барышня… — отвечал я ему, думая, сказать или не сказать ему всё, что я видел на заводе.

Чем веселее и радостнее звучал голос Силенко, тем печальнее казался мне его роман. Я решил ему ничего не говорить и, по возможности, устранить себя от всякого вмешательства в их отношениях с Марией Ивановной. Я был уверен, что, узнав всю правду, он счёл бы меня за клеветника.

Чтобы вернее удержаться от излишней откровенности, я сказал Силенко, будто мне нужно сейчас переменять набивки на своём паровозе, и, крепко пожав его худую руку, пошёл в депо.

Марию Ивановну я потом видел довольно часто, обыкновенно гуляющей с учителем или с рябым помощником начальника станции из неудавшихся кавалеристов.

«И дёрнуло же этого Силенко влюбиться! — часто думал я, глядя на неё. — Совсем он к ней не подходит. Самым лучшим для неё мужем был бы Пантюхов, человек спокойный, полуинтеллигентный, будет по вечерам с тёщей раскладывать пасьянс, а Мария Ивановна нянчить своих детей, и больше ничего на свете им не будет нужно. А впутается Силенко со своею страстностью, — и их мещанское счастье разорит, и сам пропадёт!..» Иногда мне приходилось встречаться с Марией Ивановной в библиотеке. Она бывала со мною очень любезна. В её голосе всё время как будто звучало: «Я вас понимаю, я вам сочувствую». Здороваясь, она подавала руку мягко, точно хотела погладить. Часто принимала задумчивые позы и говорила, что её всю трясёт, когда она думает о машинистах. Но трясёт ли её от того, что их работа грязная, или от сознания, что им живётся тяжело, — разобрать было невозможно. Как-то и для меня, и для Силенко выдались целые свободные сутки. Его паровоз стал на промывку, а мой был в ремонте. Я пошёл гулять, выкупался в реке и вернулся к бабушке только часа в четыре.

— Андрей Антонович обедал? — спросил я её о Силенко.

— Как же, станет он днём обедать. С самого утра нарядился в сюртучную пару, раскричался, что тут никто не умеет манишек гладить, и убежал. Теперь разве явится завтра, когда под поезд выезжать будет нужно. Что-то с ним происходит, и сама не пойму…

Но против нашего ожидания Силенко вернулся скоро и даже сам попросил есть. Вид у него был усталый, воротник крахмальной сорочки от пота раскис, и галстук съехал на бок. После обеда он переоделся в свой волохатый пиджак, лёг на кровать, заложив ногу на ногу, и принялся что-то насвистывать. Видно было, что он зол, и на душе у него скверно.