Борис Лазаревский - Человек

«В сущности, я ужасная скотина, и больше ничего. Выпил, поел и уже чувствую себя веселее. Весь, весь решительно зависишь от того, сыт ты или голоден, здоров или болен физически и нравственно. Машина — и больше ничего. Дай топлива и смажь — едет, не дай, — чёрт знает, как работает, а если и работает, питаясь ещё старой смазкой, то всё равно через очень короткий промежуток времени непременно станет. Стоит ли после этого бояться смерти? А вот он, наверное, её ужасно боится», — подумал Шатилов и поглядел на сидевшего рядом чахоточного. Больной почувствовал на себе этот взгляд, обернулся и тихо спросил:

— Вам часто приходится ездить по морю? — «Пожалуйста, не отвечай односложно, а поддерживай разговор и не давай мне этим чувствовать так остро своё одиночество и беспомощность», — говорили его выцветшие, грустные глаза.

— Да, довольно часто, — ответил приветливо Шатилов.

— Ну, как по вашему, будет сегодня качать или нет?

— Судя по ветру, немного покачает после того, как пароход повернёт за маяк, но только чуть-чуть и недолго, пока носом снова по зыби станем.

— Мне говорили, что морская болезнь — это ужасная вещь.

— Да, неприятная, только сегодня вряд ли кого укачает.

— Ну и слава Богу, так мне и в городе говорили, я оттого и не поехал на лошадях. Впрочем, больному везде плохо, везде тяжело. Пробыл я лето на кумысе, прибавилось во мне четыре фунта весу, потом заехал домой, там вышли неприятности. Пошла кровь горлом, и всё насмарку. Теперь я сюда, в Ялту. Говорят, климат этот чудеса делает. Проживу здесь до мая и снова на кумыс…

«Вряд ли ты и до Рождественских праздников дотянешь», — подумал Шатилов, и в нём вдруг заволновались ужас и острое чувство жалости к этому приговорённому к смерти человеку.

— Да, здешний климат действительно делает чудеса. Я вот четыре года, как живу на юге. Приехал сюда тоже и кровью харкал, едва ногами шевелил, а теперь чувствую себя очень сносно, — медленно проговорил Шатилов, стараясь тоном голоса не выдать своей лжи, так как никогда кровью не харкал и всю жизнь прожил на юге.

— Что-о-о вы? — протянул больной, наклонил голову на бок, и глаза его вдруг засветились любопытством.

— Да, да, да!

— Это хорошо, только говорят, не всем одинаково помогает.

— Почти всем, если только болезнь не запущена, а у вас она, кажется, ещё не сильно развилась.

— Да, мне в Харькове профессор Кремянский говорил, что дела мои не очень плохи… — больной передохнул и добавил. — Позвольте познакомиться, хлебный торговец Яков Константинович Соколов, приволжский житель.

Шатилов назвал свою фамилию и, пожав влажную руку Якова Константиновича, подумал: «Нужно будет сходить вниз в каюту и вымыться».

— Так вы говорите, что и кровью харкали, ну, а палочки эти были?

— Этого не знаю, я ни за что не хотел исследовать мокроту, — к чему? — сказал Шатилов и почувствовал, что краснеет.

— Теперь вы на вид совершенно здоровый человек.

— Будете и вы таким.

— Дай-то Бог! Это вы меня утешили, ах, как утешили! Как будто качает, а? У меня голова вроде немного закружилась.

— Нет, пустяки, должно быть, поворачиваем.

— Коли здесь не поправлюсь, на следующий год в Алжир поеду.

«Поедешь на кладбище возле Аутки», — подумал Шатилов и добавил вслух:

— Досадно, что на этих пароходах внизу не позволяют курить, а вот на военных судах наоборот — наверху курить нельзя.

— Что город, то норов, — ответил Яков Константинович, покачал головою и улыбнулся.

Наверху Шатилова сразу обдало порывистым, хоть и тёплым, ветром. Пароход действительно поворачивал возле Херсонского маяка.

Море потемнело и запестрело белыми гребешками, точно поседело. Дамы держали шляпы, и все перешли на одну сторону палубы. Два франта подняли воротники своих пиджаков и, мелькая жёлтыми ботинками, усиленно балансируя, ходили взад и вперёд. Парусиновый тент, натянутый для защиты от солнца, гудел и трепетал. Когда пароход совсем повернул, тент загудел ещё сильнее, и несколько матросов начали его быстро снимать. Хлопнула где-то дверь, заскрипела деревянная рубка. Кормовая часть палубы вдруг опустела. Стало качать. Шатилов прошёл на самый нос парохода и снял фуражку. Ветер скользил по его волосам и точно расчёсывал их гребешком с холодными зубьями. Вся передняя часть парохода медленно опустилась, разбила богатырскою грудью водяной вал и также плавно поднялась. Слышно было, как с бортов дождём посыпались капли в море, и залопотал неровно и хлопотливо винт.