Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ

Онъ былъ не старъ и собой пріятенъ, съ круглою и короткою рыжею бородой. Сидѣлъ на лошади прекрасно и свободно; платье на немъ было модное, короткое, легкое не по времени, какъ у человѣка, который не боится весенняго холода. Сапоги высокіе со шпорами изъ лакированной кожи были въ грязи. На головѣ была у него низкая и круглая шляпа изъ твердаго чернаго войлока, какія только что начинали тогда носить.

Привѣтствуя насъ весело, онъ приложилъ къ полямъ шляпы длинный бичъ свой, намотанный на красивую рукоятку.

— Кто это? — крикнулъ не стѣсняясь тому сувари вослѣдъ нашъ Гуссейнъ.

Но европеецъ, не давъ времени отвѣтить, самъ обратился къ намъ весело и съ улыбкой закричалъ, поднимая прямо кверху бичъ: «Биръ Инглезъ! Айда! Добрый часъ!» И они скрылись быстро со стукомъ и молодецкимъ звономъ подковъ за поворотомъ дороги къ Янинѣ, черезъ небольшое ущелье.

Это былъ новый англійскій консулъ, который ѣхалъ въ Янину на смѣну оригинальному старику Корбетъ де-Леси.

Хочу я изобразить тебѣ, мой молодой другъ, пріѣздъ мой на родину въ Загоры… Хочу и колеблюсь не отъ бѣдности, а отъ полноты моихъ чувствъ! Я два раза садился за эту тетрадь и два раза оставлялъ ее. Мнѣ казалось невозможнымъ заставить тебя чувствовать то, что́ я тогда чувствовалъ самъ… А иначе зачѣмъ писать, если я не въ силахъ заставить тебя пролить слезу радости и вздохнуть съ тою глубиной и сладостью, съ которою вздыхаетъ смертный человѣкъ, «пришлецъ и пресельникъ» этой земли, въ тѣ рѣдкія и драгоцѣнныя минуты, когда душа его полна невиннымъ, кроткимъ и мгновеннымъ счастіемъ…

Я хочу, чтобы ты не только понялъ, я хочу, чтобы ты помнилъ и любилъ, я хочу, чтобы ты видѣлъ все умственными очами издали такъ же ясно и картинно, какъ я вижу и теперь все это прошлое!

Я желаю, чтобы ты помнилъ безпрестанно, какъ помню я, что село Джудила стоитъ на правой рукѣ въ сторонѣ, когда ѣдешь къ намъ во Франга́десъ, что высокіе обелиски его тополей видны издали; хочу, чтобы ты помнилъ не меньше моего, что въ этомъ селѣ Джудила окно какого-то домика посылало мнѣ прощальный свѣтъ, блистая на раннемъ закатѣ, когда около года тому назадъ мы покидали съ отцомъ родные Загоры…

Я хочу, чтобы ты не забывалъ ни на мигъ ту для меня столь милую подробность, что крыши домовъ въ Загорахъ не изъ красныхъ черепицъ съ полосками бѣлаго цемента, а всѣ изъ плитокъ мѣлового камня, бѣлаго и чистаго, когда онѣ новыя; я хотѣлъ бы, чтобы ты могъ вообразить себѣ хоть сколько-нибудь отлогія, округленныя высоты вокругъ «пустыннаго Франга́десъ»… И колокольню нашу, огромную шестиугольную изъ темнаго камня башню, на которой, безъ страха турокъ, звонятъ колокола… И платанъ у церкви съ необъятною сѣнью, съ величавымъ шелестомъ, съ журчаніемъ прозрачнаго и холоднаго ключа у могучихъ корней его. И церковь нашу, безъ купола, правда, безъ главы, безъ внѣшнихъ украшеній, но обширную, богатую, пеструю и сіяющую позолотой внутри и пурпуровою краской деревяннаго рѣзного потолка.

Я бы желалъ даже, чтобы ты могъ изъ Аѳинъ видѣть, какъ я вижу отсюда съ Дуная, какими именно узорами идутъ за селомъ узкія тропочки, протоптанныя пастухами и козами по мягкому желтому склону безлѣсной горы. И этихъ козъ и черныхъ козлятокъ ихъ, взлетающихъ, играя на вѣтки деревьевъ… И дубки, прунари , съ колючими листьями и крупными жолудями, которые растутъ на крошечномъ холмикѣ позади села, около пустыннаго маленькаго параклиса Божьей Матери Широчайшей Небесъ , возобновленнаго и украшеннаго благочестивымъ и добрымъ отцомъ моимъ на трудовыя деньги. Я бы желалъ даже, чтобы ты зналъ, который прунари побольше и который поменьше. (Я вѣдь помню даже, сколько ихъ, и какого цвѣта мохъ на нихъ, и гдѣ онъ именно.) Но развѣ это возможно? Развѣ можно тебѣ, по словамъ моимъ, вообразить эту картину во всей ея полнотѣ, отъ сіяющаго лазурнаго весенняго неба, до розоваго, милаго цвѣточка, который только что смиренно расцвѣлъ, ненаглядный мой загорскій цвѣточекъ, у старой каменной стѣнки въ углу!..

Нѣтъ! Передать перомъ и словомъ подобную картину, живущую въ бездонныхъ, непостижимыхъ нѣдрахъ души, не можетъ человѣкъ человѣку. Ты легче поймешь со всею силой симпатіи глубокія и священныя чувства мои, чѣмъ вообразишь себѣ именно тѣ самые предметы, при видѣ которыхъ кипѣли въ юномъ сердцѣ моемъ эти чувства.

И черные глаза Зельхи́, и Благовъ, и паша, и роскошный консульскій домъ, и архонты, и турки, и почести, карьера, деньги, и лукавство, и грѣхи мои, и безумства Коэвино, и дурныя правила пріятнаго Бранковича, и окровавленное лицо мужественнаго Ильи, и кроткій, умиротворяющій призывъ церковный: «Иже въ девятый часъ насъ ради плотію смерть вкусивый», — все, все это было мною внезапно забыто, когда я тихо вступалъ веселымъ этимъ полуднемъ на каменныя плиты родного двора!