Дина Рубина - Чужие подъезды

- Какая-то Ляля звонит. Пойдешь говорить?

- Нет.

- А что сказать?

- Скажи, что я сдох. Что-нибудь навсегда.

Мать молча прикрыла дверь.

Илья сел на диванчик, сглотнул, судорожно погладил колени, встал, прошелся. Он чувствовал необходимость постоять на ногах, иначе ему казалось, что его перевернули на голову. Фонарь за окном торчал у дороги сбоку припека, сиротливо, и лужа под фонарем лежала сиротливо, такая нарядная, сверкающая лужа - и никому не нужна. Одинокий мокрый бегемот... Илья опять лег на спину, уставился в потолок. По дороге проезжали машины, и свет их фар то возникал на потолке, то пропадал. И его мучила эта странная связь потолка и дороги, существующих столь раздельно друг от друга, но все же связанных между собой неверным желтым светом мимолетных фар. Его мучила почему-то эта странная взаимосвязь дороги, машин, потолка, света фар, его жизни и того неуловимо-страдальческого, что увидел он в Наташином лице. Он слышал, как в столовой улеглась на его тахте бабаня, как возилась на кухне мать. Тогда, осторожно приоткрыв дверь, он на цыпочках мимо спящей бабани вышел на кухню. Мать энергично и сосредоточенно вытирала стол тряпкой.

- Мать, - сказал он, - а вот если б тебе сатана пообещал счастья и молодости лет на пятьдесят, ты б душу продала?

"Очухался, золотко", - подумала мать и уже хотела ответить чем-то едким, но подняла голову и сердце ее захолонуло: на нее исстрадавшимися серыми глазами, словно желая допытаться до единственной, необходимой ему истины, смотрел ее молодой Семен.

- Продала бы? - настойчиво повторил он.

- Не сомневаясь ни минуты, - твердо сказала она.

- Нет, постой... Ты подумай: там же котлы кипят, в смоле варятся, на сковородках жарятся. Больно же!

- Ну и что, там все жарятся! - серьезно возразила мать. - Посмотришь на всех - и тебе легче становится. Не то что в жизни.

Он вдруг ушел в коридор, слышно было, как открывается встроенный шкаф, как Илья что-то ищет, переставляет на полках банки.

- У нас выпить ничего нет? - негромко спросил он из коридора. - Наливки какой-нибудь? - и опять появился в кухне, неприкаянный, с бестолковыми руками. - Вишневой какой-нибудь, или что там бабаня делает? Давай выпьем, мам...

- Ну? - не шелохнувшись, словно не слыша его слов, спросила мать, выжидающе-напряженно глядя на сына.

- Привет тебе от Наташи.

- Так... - жестко, как следователь на допросе, проговорила она.

- Вот и все...

Они замолчали. Мать смотрела на Илью, внимательно и жадно, словно это был не он сам, а какой-то посторонний человек, принесший ей весть о нем, о давно пропавшем, сгинувшем много лет назад и вдруг давшем знать о себе сыне.

- Ты влюбился, - неожиданно сказала она. - Наконец-то ты влюбился, олух.

В столовой усердно стрекотал маленький будильничек.

- Дело не в этом, - тихо ответил сын. Он хотел еще что-то сказать, но махнул рукой и вышел.

На рассвете он наконец вздремнул и спал часа полтора тревожно и тоскливо. Снилось, что бегает он, маленький и плачущий, в красной курточке, по чужим подъездам, сырым и холодным, ищет мать, а она вроде бы и мать и одновременно Наташа. И нет ее нигде, потерялся Илья, потерялся, маленький. Курточка красная намокла, зябко, есть хочется, да и сочинение надо успеть написать, как-никак, десятый класс, выпускной...

В семь часов длинно и тошно зазвонил будильник. Илья вскочил, не понимая, что происходит, бросился к телефону, схватил трубку и, крикнув в нее нервно: "Наташа?!" - стоял так, несколько секунд, покачиваясь. Будильник все звонил. Бабаня всегда накручивала его до предела, потому что все трое они поднимались тяжело. Илья побрел на кухню, постоял там у окна, тупо глядя во двор, потом отломил от буханки кусок хлеба и, вяло жуя, стал одеваться в коридоре. Он уже не пытался разобраться в себе, ему казалось, что во всем он разобрался, пока бегал в красной курточке по чужим холодным подъездам. Отвращение к себе, взвинченное за ночь до состояния осточертелой тоски, тихо подрагивало где-то в горле.

- Илюша, - осторожно позвала из комнаты бабаня, которая с пяти утра уже шепталась о чем-то с Валей, - ты бы поел, сынка...

Илья молча завязывал шнурки на туфлях. В коридоре было темно, но он не включал света из странной мутной злобы к себе.

- И чего ты так рано всполохнулся? - опять робко подала голос бабаня.

- Ничего, бабань, я не сдохну, - ласково и зловеще проговорил из коридора внук. - Не сдохну я, бабаня, к сожалению.

Уже выходя на лестничную клетку, Илья услышал, как мать сказала бабке раздраженно: