Александр Амфитеатров: Ветла

Давно это было.

Всталъ отъ Чернаго моря сердитый вѣтеръ и почалъ онъ дуть въ широкіе лиманы. Ни быстрому Днѣстру, ни свѣтлому Бугу, ни самому батьку старому Днѣпру, не стало прежней воли изливать въ глубокое море могучія, полныя воды, и попятили рѣки свое теченіе и, осерчавъ, высоко подняли надъ берегами мутные, буйные валы. Днѣстръ слился съ Бугомъ, Бугъ — съ Днѣпромъ, меньшія рѣки пошли за старшими братьями, и — гой-гой! — гдѣ степь была, разлилось другое море. Гдѣ ходили съ скрипучими возами круторогіе волы, гдѣ добрые молодцы чумаковали, по тѣмъ шляхамъ поплыли нынче осетръ да бѣлуга, хлопая глазами на невиданныя земныя чуда, что потопили собой полыя воды: на хаты и церкви, на стала и панши, на вишневые садочки и бахчи съ гарбузами, на млины [2] Мельница; вѣтрякъ — вѣтряная мельница: люлька — трубка: запаска — часть стариннаго женскаго костюма въ Малороссіи. и вѣтряки, на казака съ люлькой, на бабу въ запаскѣ, на младенца въ зыбкѣ, на жида въ корчмѣ.

Много людей потонуло, а много и живыми унесло въ свой просторъ сердитое море. Не чернь видна надъ водой — виденъ малый плотъ портомойный, а на томъ плоту — баба. Какъ стала вода подниматься, была та баба на рѣкѣ; мыла, валькомъ колотила мужнину сорочку; ударила сизая волна и оторвала плотъ… Поплыла баба, какъ была, съ валькомъ и сорочкой, далеко-далеко, не вѣсть куда, — ажъ въ тѣ земли, гдѣ солнышко домуетъ, гдѣ оно, красное, послѣ жаркаго дня, ложится отдыхать на зеленую мураву подъ бирюзовое небо. Солнце спитъ, а мѣсяцъ вокругъ его постели дозоромъ ходитъ — смотритъ, чтобы частыя звѣздочки, что малыя ребята, не игрались, свѣтъ-солнышко своимъ баловствомъ не будили.

Какъ попала баба въ невѣдомое солнечное царство, обомлѣла и чуть жива осталась; такія чудеса увидала! Но потомъ опамятовалась, осмотрѣлась, пораздумалась, и сталъ ей не милъ бѣлый свѣтъ; дитыну она загубила, чоловіка потеряла, батько съ маткой далеко, а кругомъ — хоть бы живъ человѣкъ! Только мѣсяцъ по небу ходитъ и косится на бабу желтыми глазами.

— Доселѣ у насъ человѣчьяго духа было ни шохомъ учуять, ни слухомъ услышать, ни очами узрить, а теперь — на, поди! живьемъ взялась къ намъ откуда-то бісова баба.

Ходитъ мѣсяцъ, думаетъ эту думу и молчитъ. И все молчитъ. Деревья не шумятъ, вода не плещетъ. Ударилась баба грудью о мать сыру-землю и завыла:

— Горькая ты, моя доля! зачѣмъ я, дура-баба, жива осталась? Лучше бы мнѣ — сиротѣ — прыгнуть съ плота къ рыбамъ въ сине море… Ой, лишечко!.. Гдѣ дитына моя, гдѣ дружина моя?

Воетъ баба не часъ, не два, а цѣлую ночь; воетъ такъ, что звѣздочки мигаютъ съ перепуга и шепчутъ одна другой:

— Ахъ, ребятки, разбудитъ она намъ свѣтлое солнце!

Потянулось солнышко на своей муравчатой постели и брызнули по міру золотые лучи; приподнялось оно, оперлось подбородкомъ о землю, строго глянуло по небy ясными очами, — и мѣсяцъ потускнѣлъ и поблѣднѣлъ, какъ виноватый, звѣздочки трусливымъ стадомъ побѣжали съ неба, а облака на дальнемъ востокѣ покраснѣли, точно застыдились: какъ же это вышло, что не дали солнышку покоя? въ какую рань заставшій его начать красный день!..

Обробѣла баба. Еще бы! — стоитъ предъ нею само свѣтлое солнце, что добрый казакъ, и во всѣ глаза на нее дивуется — смотритъ.

— Зачѣмъ ты, дурная баба, кричишь? развѣ не нравится тебѣ здѣсь? боишься, что плохая жизнь будетъ? Э, нѣтъ! твоя Украйна предъ моимъ царствомъ — что зима предъ лѣтомъ. У меня здѣсь ни голода, ни холода, ни нужды, ни работы, ни сѣва, мы неурожая, ни податей, ни рекрутчины: живи, какъ у Христа за пазухой! А ты плачешь и разбиваешь мнѣ сонъ! Подумай: хорошо ли мнѣ, солнцу, ходить по твоей милости заспанному, точно парубку съ похмѣлья? Путь мой надъ землей великій, и всякіе меня народы видятъ, а у меня очи липнутъ, вѣка къ вѣкѣ, словно мнѣ ихъ кто-нибудь медомъ смазалъ!

— Ой, какъ же мнѣ не кричать, свѣтлое солнце? отвѣчаетъ баба, — нема у меня дружины моей, ни дитыны моей, нема батьки, нема матки, ни бѣлесенькой хатки! Осталась я, одинокая, сиротой на свѣтѣ.

Задумалось солнышко и, подумавши, говоритъ:

— Тронь-ка лѣвою рукой вонъ то дерево… Тронула баба дерево рукой, эге! дерева какъ не бывало, а вмѣсто его — высокій возъ; на возу дите сидитъ, бубликъ грызетъ; за возомъ чумакъ бредетъ; смоляная рубаха, дегтевые шаровары, въ зубахъ люлька… идетъ да на воловъ покрикиваетъ: «цобъ! цобъ! — сивы-крутороги!…»