Александр Амфитеатров - Ребенок

— Это безуміе, мерзость! — съ отвращеніемъ думала она.

Василій Ивановичъ сталъ противенъ ей по воспоминаніямъ. Когда она представляла себѣ его фигуру, лицо, руки, она себѣ не вѣрила, что это тотъ самый человѣкъ, кому она такъ долго принадлежала. «Какъ можно было любить его? И онъ… какъ онъ смѣлъ подумать, что я его люблю?» Ей понравилась возможность выгораживать себя въ своемъ паденіи, распространять свое новоявленное отвращеніе и на прошлое время, увѣрять себя, будто Василій Ивановичъ всегда былъ противенъ ей, будто она — жертва, взятая силой. И она себя увѣрила. И безпричинная, и тѣмъ болѣе лютая, что безпричинная, злоба къ Иванову разгорѣлась еще сильнѣе и упорнѣе. Мало по малу Марья Николаевна совсѣмъ потерялась въ морѣ навязанныхъ себѣ лжей и недоумѣній. Къ тому времени, какъ ѣхать въ Петербургъ, она окончательно перепутала свой дѣйствительный міръ съ выдуманнымъ, Иванова настоящаго — съ фантастическимъ, загубившимъ ее звѣремъ, котораго она боялась, ненавидѣла, чьи узы надо было съ себя сбросить во что бы ни стало. Когда онъ вошелъ къ ней, она держала въ своемъ умѣ образъ фантастическій, и только страхъ заставилъ ее принять поцѣлуй Иванова; затѣмъ черезъ секунду образъ фантастическій смѣнился настоящимъ, страхъ исчезъ, осталось только отвращеніе и рѣшимость отвязаться. Тогда-то Марья Николаевна и заговорила, и вышло все, что случилось. Не могла же она передать всего этого двумя словами, а много говорить она не хотѣла и боялась, что не сумѣетъ, а потому упорно и тупо молчала, враждебно глядя предъ собой.

— Послушай, Маня… — возвысилъ голосъ Ивановъ, хрипя и съ трудомъ проглатывая вдыхаемый воздухъ, — послушай… отчего же это такъ? Вѣдь я… я, кажется, ничего не сдѣлалъ тебѣ такого, за что бы можно было такъ круто перемѣниться ко мнѣ…

Марья Николаевна ободрилась: звѣрь былъ рѣшительно неопасенъ!

— Да, вы — ничего, то-есть, по крайней мѣрѣ… ничего новаго… Но я — много!

— Ты другого полюбила? — быстро спросилъ Ивановъ, блѣднѣя.

— Нѣтъ… я никого не люблю… Я только много думала и вглядывалась въ наши отношенія и убѣдилась, что мы съ вами не пара!

Ивановъ, молча, барабанилъ пальцами по столу.

— Что же такъ поздно, Маня? — съ горечью сказалъ онъ, качая головой, — я вѣдь такой же, какъ и былъ. Я вѣдь часто тебѣ говорилъ, Маня: ты и умница, и красавица, и образованная, а я — что я предъ тобою? Сама же ты мнѣ зажимала ротъ: молчи! я тебя люблю! А теперь, когда я думалъ, что мы связаны неразрывно, когда у насъ есть ребенокъ… ты теперь вдругъ сама разрушаешь нашу любовь…

— Не говорите про любовь! Какая любовь? Ея не было!

— Какъ не было? Маня! что ты?

— Никогда, никогда!

— Ты не любила меня?

— Нѣтъ!

— Да что же тогда было между нами!? — вскричалъ онъ, разводя руками, — я не понимаю! Ты знаешь, что я всегда смотрѣлъ на тебя свято, какъ — не хвалясь скажу — рѣдкій мужъ смотритъ на жену… а ты говоришь: не было любви! Что же было?

— Грязь была… безуміе съ моей стороны!

— Маня! Опомнись, что ты говоришь! Но клевещи на себя! Вспомни, что предъ тобой — отецъ твоего ребенка! Ты мать и навѣрное его любишь! Какъ же тебѣ не совѣстно обижать его, называть его плодомъ… безумія, то-есть, попросту сказать, разврата?..

Красные огоньки забѣгали въ глазахъ Марьи Николаевны, и кровь прилила къ вискамъ.

— Какъ ты смѣешь такъ говорить? — закричала она. — Я, я развратная? и это ты сказалъ? ты смѣешь плевать на меня? ты, погубившій меня? ты, кого я не знаю, какъ проклинать! Ты… подлецъ! ты силой взялъ меня!.. Ай!

Она отпрыгнула въ сосѣднюю комнату, потому что Ивановъ съ почернѣвшимъ отъ бѣшенства лицомъ бросился на нее, крутя надъ головою сжатыми кулаками. Теперь онъ былъ дѣйствительно похожъ на выдуманнаго Марьей Николаевной звѣря. Онъ догналъ ее и, схвативъ за плечи, толкнулъ такъ, что она, перелетѣвъ чрезъ свою комнату, ударилась о стѣну плечомъ и упала на колѣни.

— Не лгать! — завопилъ онъ, — слышишь? Все — кромѣ лжи. Ты сама знаешь, что клевещешь! Я на тебя Богу молился, и я не подлецъ… Охъ!

Онъ бросилъ растерянный взглядъ, ища стула, направился было къ нему, но вдругъ, совсѣмъ неожиданно, сѣлъ на полъ и, всхлипнувъ какъ ребенокъ, закрылъ лицо руками. Марья Николаевна глядѣла на него мрачно: ей не было его жаль, у нея ныло ушибленное плечо… Гнѣвное негодованіе Василія Ивановича было слишкомъ правдиво, чтобы спорить съ нимъ, но Марья Николаевна была такъ возбуждена, что охотно бросила бы ему въ лицо снова свою клевету, если бы не боялась. Наплакавшись, Ивановъ всталъ, налилъ себѣ изъ стоявшаго на столѣ графина воды, выпилъ ее залпомъ и заговорилъ тихо и спокойно: