Александр Амфитеатров: В омуте

Дѣло было въ отдѣльномъ кабинетѣ моднаго ресторана, въ центрѣ Москвы. Мы не то обѣдали, не то ужинали въ мужской дружеской компаніи; какъ говоритъ одинъ изъ героевъ Островскаго, день прошелъ, вечеръ не наступилъ, потому, былъ-ли это обѣдъ или ужинъ, — не скажу въ точности. Такъ — ѣли и пили.

Время, однако, мнѣ важно обозначить, потому что оно играетъ нѣкоторую роль въ томъ, что я хочу разсказать дальше.

Сидѣли, пили, болтали. Въ сосѣднихъ кабинетахъ пока тихо. Вдругъ эту тишину точно прорвало. И справа, и слѣва поднялся говоръ, смѣхъ, раздались бойкія глиссады на фортепьяно, густой, хотя совсѣмъ необработанный женскій голосъ запѣлъ пресловутое «Клико» Паолы Кортесъ. Въ лѣвомъ кабинетѣ, очевидно, разыгрывалось какое-то недоразумѣніе. Слышались женскіе голоса:

— Да глупости… поймите же, что намъ такъ неудобно… мы вмѣстѣ пріѣхали, вмѣстѣ и быть хотимъ… Они мужчины — должны уступить…

Въ отвѣтъ на всѣ эти нетерпѣливые выкрики что-то гудѣлъ и въ чемъ-то извинялся вѣжливый басокъ распорядителя.

— Да кто тамъ такіе? — раздраженно вскрикнула одна изъ невидимокъ высокимъ сопрано; въ ея голосѣ почудилось мнѣ что-то знакомое.

Опять учтивое жужжанье распорядительскаго баска и уже значительно пониженные тоны успокоившагося сопрано:

— А! знаю… Попросите его выйти ко мнѣ…

Вслѣдъ затѣмъ въ нашъ кабинетъ вошелъ распорядитель и таинственно обратился ко мнѣ:

— Васъ спрашиваютъ.

Я вышелъ не безъ недоумѣнія, напутствуемый насмѣшливыми улыбками и остротами товарищей.

Въ коридорѣ меня ждала дама. Къ великому моему изумленію, я узналъ въ ней одну — какъ говоритъ Пушкинская Татьяна — «мужу вѣрную супругу и добродѣтельную мать». Вѣрную и добродѣтельную — внѣ конкурса; своего рода жену Цезаря, которой не смѣетъ коснуться подозрѣніе. Встрѣтиться съ нею tête-à-tête въ коридорѣ бойкаго ресторана было столь удивительно, столь необыкновенно, что, право, встань предо мною любимецъ московской ребятежи — слонъ «Мавликъ» изъ Зоологическаго сада — я менѣе изумился бы…

— Ну, что вы на меня уставились? — сердито бросила она мнѣ, не подавая руки. — Я это. Я… Можете повѣрить вашимъ глазамъ.

— Анна Евграфовна! Какъ вы сюда попали?

— Совершенно такъ же, какъ и вы… Да это не ваше дѣло. А вотъ что: вы съ кѣмъ?

Я назвалъ фамиліи.

— А я съ большой компаніей. И у меня къ вамъ просьба. У васъ кабинетъ огромный, а намъ приходится разбиваться по двумъ маленькимъ. Васъ всего трое, а насъ восемь. Слѣдовательно, вы должны уступить намъ вашу комнату.

— Сдѣлайте одолженіе…

— Пожалуйста. И… нельзя-ли какъ-нибудь такъ устроить, чтобы ваши друзья не видали нашей компаніи? Мы своимъ бабьимъ кружкомъ… безъ мужчинъ. Могутъ быть знакомые — не ловко.

Я уже взялся было за ручку двери въ нашъ кабинетъ, когда Анна Евграфовна опять меня окликнула.

— А. В.! надѣюсь, что эта встрѣча останется между нами. Это должно умереть… Вы журналистъ… Сами художникъ… un bohémien… вы поймете…

И скрылась за дверью своего кабинета. Мнѣ показалось, что она пьяна, но отъ вина или отъ смущенія — кто ее разберетъ. Съ какой стати я попалъ bohémien'ы и что я, въ качествѣ bohémien'а, понять былъ долженъ — тоже.

Мы устроили перетасовку комнатъ совершенно благополучно. Было уже поздно — время ползло къ двѣнадцати часамъ. За стѣною шла самая завидная, для любителя пьянаго дѣла, оргія. Хлопали пробки. Заказъ слѣдовалъ за заказомъ. Хохотъ, визгъ, крикъ, возня, танцы и, судя по смѣху, выкрикамъ и темпу музыки, надо полагать, весьма разнузданные танцы, подъ піанино; половые такъ и шмыгали по коридору къ дверямъ кабинета таинственной компаніи. Мужского голоса не было слышно ни одного. Очевидно, Анна Евграфовна не солгала: кутили дамы «сами по себѣ».

— Парижъ, братецъ ты мой, — усмѣхнулся одинъ изъ моихъ друзей, кивая на стѣнку, отдѣлявшую насъ отъ бабьяго разгула.

— Чего тамъ Парижъ! — подхватилъ другой. Просто Вальнургіева ночь какая-то. Броккенъ. Es trägt der Besen, trägt der Stock die Gabel trägt, es trägt der Bock…

— Хоть бы повидать эгихъ вѣдьмъ, что-ли! Между ними бываютъ прехорошенькія.

— А вотъ онъ видѣлъ… можетъ намъ разсказать…

Я поспѣшилъ замять разговоръ. Оргія, между тѣмъ, разгоралась все ярче и ярче. Веселье начинало переходить въ истерику. Слышались уже не пѣсни, а оранье, не смѣхъ, а пьяные взвизги, весьма похожіе на истерическую икоту. Дамы, очевидно, ссорились между собой, язвили другъ друга. Словъ не было слышно, но въ интонаціи хмельныхъ голосовъ слышалось озлобленіе… Наконецъ, гроза разразилась съ великимъ трескомъ. Мы услыхали грубое, совсѣмъ не женское слово; въ стѣну ударился и разсыпался со звономъ стаканъ, за нимъ другой…