Александр Амфитеатров - Фармазоны

Жряховъ улыбнулся, задумчиво покрутилъ усъ и, крякнувъ, принялъ молодцеватую осанку.

— Поѣхалъ, пріѣхалъ… Вышла — батюшки! такъ я и ошалѣлъ: глаза голубые, пеньюаръ голубой, туфли голубыя, брошь-бирюза голубая, — волосы, кажись, и тѣ, съ обалдѣянія, мнѣ за голубые показались. Вьются! Ручка, ножка… Господи! Ей тогда уже подъ тридцать было, — ну… вотъ Ергаевъ говоритъ, что она и по сейчасъ сохранилась, а въ тѣ поры…

Жряховъ поникъ думною головою.

— Разумѣется, — продолжалъ онъ, послѣ долгой и сладкой паузы, — родительскій домъ свой я увидалъ затѣмъ, лишь когда ударилъ часъ ѣхать обратно въ Питеръ, гдѣ ждало меня юнкерское училище… Прошли прекрасные дни въ Аранхуэцѣ!.. Плакала она… Боже мой! я до сего времени не могу вспомнить безъ содраганія. Мы сидѣли на скамьѣ у пруда, и мнѣ казалось, что вотъ, прудъ уже обратился въ солено-горькій океанъ, и въ немъ копошатся спруты и плаваютъ акулы… И я самъ ревѣлъ, — инда у меня распухъ носъ, и потрескались губы… И вотъ вынимаетъ она изъ кармана эту самую златницу и подаетъ мнѣ ее печальною рукою, и говорить унылымъ-унылымъ голосомъ, какъ актрисы разговариваютъ въ пятыхъ актахъ драматическихъ представленій… «Ванечка, другъ мой! Сохрани этотъ мексиканскій долларъ. Я дарю его только тѣмъ, кого люблю больше всего на свѣтѣ. Береги его, Ванечка, — это большая рѣдкость. Покойникъ-мужъ привезъ мнѣ ихъ изъ Америки пятьдесятъ, а вотъ теперь… у меня ихъ… остается… всего двадцать во-о-о-о-семь!!!»

— Теперь только шесть, — дѣловито поправилъ Ергаевъ.

— Такъ вѣдь времени-то сколько ушло, — огрызнулся Жряховъ, — подсчитайте: двадцать два года! И еще, говоритъ, милый ты мой другъ, Ванечка, умоляю тебя: не снимай ты съ себя брелока этого никогда, никогда, — слышишь? — никогда! И если увидишь на комъ подобный же брелокъ, отнесись къ тому человѣку, какъ къ другу и товарищу, и помоги ему во всемъ, отъ тебя зависящемъ. И онъ, Ванечка, тоже всегда сдѣлаетъ для тебя, все, что можетъ. Потому, что это — значитъ, другъ мой, лучшій другъ, такой же другъ, какъ ты, Ванечка. А кто мнѣ другъ, тотъ и друзьямъ моимъ другъ. Они всѣ мнѣ въ томъ клялись страшною клятвою. И ты, Ванечка, поклянись.

— Извольте, — говорю, — съ особеннымъ удовольствіемъ…

И, дѣйствительно, преоригинальную она меня, волкъ ее заѣшь, клятву заставила дать. Но сего вамъ, милостивый государь, знать не надо, ибо вы есте намъ, фармазонамъ, человѣкъ посторонній. А г. Ергаеву она безъ того должна быть извѣстна.

Г. Ергаевъ смотрѣлъ въ сторону и посвистывалъ, что-то черезчуръ румяненькій.

— Такъ вотъ-съ. И клялись, и плакали, и цѣловались. Тѣмъ часомъ подали лошадей. Глазки она осушила, перекрестила меня, я ручку у нея поцѣловалъ, она меня — какъ по закону слѣдуетъ, матерински въ лобикъ, и вдругъ исполнилась вдохновенія:

— Передай, говоритъ, матери, что я того… исполнила долгъ свой и возвращаю ей тебя достойнымъ сыномъ ея, какъ приняла, — не посрамленъ родъ Жряховыхъ и, покуда я жива, не посрамится во вѣки!

Пророчица-съ! Дебора! Веледа!! Іоанна д'Аркъ!!!

Жряховъ умолкъ и склонилъ голову въ умиленномъ воспоминаніи.

— И больше вы не видались съ Клавдіей Карловной? — спросилъ я.

— Видѣться-то видѣлся, да что-съ… — онъ махнулъ рукою. — Лѣтъ пять спустя, когда мы послѣ покойнаго папеньки наслѣдство дѣлили. Заѣхалъ къ ней, — попрежнему красота писаная; развѣ что только располнѣла въ излишествѣ, не для всѣхъ пріятномъ. Обрадовалась, угощеніе, разспросы, Ванечка, ты… Ну, думаю, вспомнимъ старинку: чмокъ ее въ плечо… Что же вы думали бы, государи мои?

Даже пополовѣла вся — какъ отпрянетъ, какъ задрожитъ, какъ зарыдаетъ. — Ванечка! кричитъ, — ты! ты! ты! могъ такъ меня оскорбить? такъ унизить? Да за кого же ты меня принимаешь? Ахъ, Ванечка! Ванечка! Ванечка! Грѣхъ тебѣ, смертный грѣхъ!

— Клавдія Карловна, говорю, — никогда никто ее иначе, какъ Клавдіей Карловной не звалъ, и братья тоже говорили…

— Это вѣрно, — пробурчалъ Ергаевъ.

— Клавдія Карловна! — да вѣдь было же…

А она мнѣ гордо и строго:

— Ванечка, изъ любви къ страждущему человѣчеству, для спасенія гибнущаго юношества, чтобы утереть слезы отцовъ и матерей, я, какъ могла, исполняла долгъ свой. Но теперь, когда ты взрослый, офицеръ, женихъ… Ахъ, Ванечка! Ванечка! какъ ты могъ подумать? Сколько у тебя братьевъ, — и лишь ты одинъ дерзнулъ оскорбить меня такъ жестоко. А я тебя еще больше всѣхъ ихъ любила!.. Да-съ!..

— А балаболка эта, златница мексиканская, — перемѣнилъ тонъ Жряховъ, — дѣйствительно, насъ всѣхъ ужасно какъ дружитъ… Вѣдь вотъ, — обратился онъ къ Ергаеву, — вижу я васъ въ первый разъ, а вы мнѣ уже удивительно какъ милы. Смотрю на васъ, и молодость вспоминаю, и смѣшны вы мнѣ, и любезны… Только денегъ въ долгъ не просите, а то — прошу быть знакомымъ — все, чѣмъ могу… въ память Клавдіи Карловны… помилуйте! за долгъ почту! Потому — златницею связанъ съ вами… ха-ха-ха! фармазоны мы съ вами, сударь мой, даромъ, что у меня шерсть сѣдая, а у васъ молоко на губахъ не обсохло. Фармазоны-съ, одной ложи фармазоны… Ха-ха-ха! Ха-ха-ха! Ха-ха-ха-ха-ха!..