Сигизмунд Кржижановский - В зрачке

Ложкой моей я орудовал приблизительно так: «Таких, как я, не любят. Знаю. Тот, которого вы любили, был непохож на меня. Не правда ли? Тот или те? Не скажете?

Ну, конечно. Наверное, это был…» — и с тупым усердием рабочего, приставленного размешивать сусло, я продолжал вращать свои вопросы. Сначала мне отвечали молчанием, потом полусловами. Я видел: на поверхности ее сознания, подымаясь со дна, стали вспучиваться и лопаться пузыри, мгновенные радужности, казалось, навсегда схороненные в прошлом. Ободренный успехом, я продолжал свою работу мешальщика. О, я прекрасно знал, что нельзя разворошить стимулы эмоции, не разворошив и самое эмоцию. Отлюбленные образы, поднятые со дна, тотчас же опускались назад, в тьму, но оттрепетавшее было чувство, разбуженное вместе с ними, не хотело утишиться и продолжало держаться у поверхности. Глаза женщины все чаще и чаще как-то вскидывались навстречу вопросам. И я не раз уже сгибал колени, готовясь к прыжку… Но то мое огромное подобие, в зрачке у которого я тогда находился, по неуклюжести и громадности своей упускало момент за моментом.

Наконец наступил решительный день: я, или мы, застали ее у окна: плечи ее зябко ежились под теплой шалью.

— Что с вами?

— Так. Лихорадит. Не обращайте внимания.

Но человеку, придерживающемуся метода мелких услуг, не обращать внимания не разрешается. Я тотчас же повернул к выходу, а через четверть часа мне было приказано:

— Отвернитесь.

Уткнувшись в кружение минутной стрелки, я слышал, как прошелестел шелк и отщелкнулась кнопка: термометр водворялся на подобающее ему место.

— Ну что? — 36,6.

Наступил момент, когда даже моя нелепая громадина не могла ошибиться в диагнозе.

Мы придвинулись к женщине.

— Вы не умеете. Позвольте мне.

— Оставьте.

— Сначала встряхнуть. Вот так. А потом,…

— Не смейте.

Глаза были близко друг к другу. Я изловчился — и прыгнул: зрачки женщины подернуло той особой туманной пленкой, которая является вернейшим признаком…

Ну, одним словом, я неверно рассчитал прыжок и повис на выгибе одной из ее ресниц, бившейся из стороны в сторону, как ветвь, застигнутая бурей. Но я знаю свое дело, и через несколько секунд, пролезая сквозь зрачок внутрь, запыхавшийся и взволнованный, я услыхал позади — сначала чвон поцелуя, потом звон оброненного на пол термометра. Снаружи меня тотчас же захлопнуло веками. Но я не любопытен. С чувством исполненного долга я уселся под круглым сводом, раздумывая о трудной и опасной профессии человечка из зрачка: будущее показало, что я был прав. Больше того: оно оказалось мрачнее самых мрачных моих мыслей. Одиннадцатый замолчал и сидел, уныло свиснув с светящегося всхолмия. И забытые снова запели — сначала тихо, потом все громче и громче — свой странный гимн:

Чел-чел-чел, человек, человечек,

Не спросясь у зрачка, ты не делай скачка.

Не-чет.

— Этакое наглое животное, — резюмировал я, встретив спрашивающий взгляд Шестого.

— Из нечетов. Они все такие. Я с недоумением переспросил.

— Ну, да. Разве вы не заметили: с одной стороны от вас я, Шестой, с другой — Второй, Четвертый. Мы, четные, держимся тут особняком, потому что, видите ли, все эти нечеты — как на подбор — нахалы и задиры. Так что нам, людям спокойным и культурно настроенным…

— Но чем же вы это объясняете?

— Чем? Как вам сказать: наверное, у сердца существует свой ритм, смена воль, своего рода диалектика любви, меняющей тезис на антитезис, нахалов на смиренников вроде нас с вами.

Он добродушно захихикал и подмигнул. Но мне не хотелось смеяться. Шестой тоже согнал со своего лица веселость.

— Видите ли, — заговорил он, придвигаясь ко мне, — не следует торопиться с осуждением: стиль оратору создает аудитория — вскоре вы в этом убедитесь на самом себе. Одиннадцатому нельзя отказать в некоторой наблюдательности. Скажем так: к уменьшительным именам прибегают для выражения увеличительных процессов эмоции; значимость растет — знак умаляется; ведь уменьшительными именами мы называем тех, кто для нас больше других, и недаром в старославянском языке слова мил и мал отождествлены. Да, я, как и Одиннадцатый, убежден, что любят не тех громадных человечищ, которые вытряхивают нас из зрачков в зрачки, а именно нас, странствующих человечков, ютящихся всю жизнь по чужим глазам. Затем: если снять пошлотцу с теории мелких услуг, то и здесь Одиннадцатый прав: влюбить — значит завладеть так называемой ассоциативной массой влюбляемого; больше того — самая любовь, говоря схематично, нечто иное, как частный случай двухсторонней ассоциации…