Петр Оленин-Волгарь - В чужой шкуре

Прежде всего Андрей Иванович попробовал сунуться «по письменной части», или, как говорится в том быту, который сделался бытом теперь самого Андрея Ивановича, «околачивать пороги» разных контор и канцелярий.

— Те скромные условия, которые я предложу, — соображал Андрей Иванович, — дают мне надежду на успех.

Такую же надежду возлагал он и на то счастливое обстоятельство, что пальто и последняя пиджачная пара ещё не были пущены «в оборот».

Нанявши случайно подвернувшийся угол с «пищией» за два рубля в неделю и обеспечив себе таким образом ночлег и скудное пропитание на первое время, Андрей Иванович начал свои скитания.

Увы! — в первые же дни ему пришлось горько разочароваться. Всюду, куда он ни заходил, навязывая свои услуги «по письменной части», ему не повезло: везде было полным полно.

В одной конторе его окидывали не то небрежным, не то подозрительным взглядом и старались поскорее выпроводить; в другой он вовсе не мог добиться толку, и его без дальнейших околичностей выставляли «за дверь»; в третьей начинали расспрашивать, и тогда в душе Андрея Ивановича зарождалась надежда, что «наконец-то» — однако, после расспросов говорили, что места нет, чтобы наведался через недельку; в четвёртой сказали, что у них не богадельня… И почти везде в тоне, звучавшем в разговоре, бедному «искателю должности» слышалось скрытое: «шляются, прощелыги разные!» Прямо этого не говорили, но это, несомненно, чувствовалось.

Кроме того требовали в тех местах, где снисходили «до разговора», рекомендацию.

Андрей Иванович, конечно, не мог представить никакой рекомендации. Он заявлял, что служил в компании «Заря», но тогда, как ему показалось, к нему начинали относиться ещё недоверчивее: по крайней мере его тогда спрашивали: «Почему же вы „разочлись“? Служили бы лучше в своей компании, чем шляться».

Андрею Ивановичу невозможно было объяснить, как и почему он был уволен и очутился на улице: прежде всего той «правде», которую он мог рассказать, никто бы не поверил, а затем Андрей Иванович отлично понимал, что «благородные, гражданские мотивы», бывшие причины его увольнения, не будут никаким начальством одобрены: беспокойных альтруистов начальство обыкновенно не любит.

Как бы то ни было, но Андрей Иванович проел последний свой двугривенный, а места не нашёл. Было пущено в оборот сперва пальто, потом и пиджачная пара. Взамен этих необходимых для человека вещей была приобретена поношенная куртка и тёплые (на вате) брюки. К счастью куртка попалась «по сезону» и всё это досталось по сходной цене. Таким образом неизбежность «голодовки» и «холодовки» отсрочилась на несколько дней.

Та же неудача постигла все попытки Андрея Ивановича пристроиться хотя бы «из харчей», по приказчичьей части. Дела заканчивались, «своих» служащих рассчитывали — кому же мог быть нужен «чужой»?

Все эти заключения озлобили кроткого Андрея Ивановича, но озлобление это выразилось прежде всего в твёрдой решимости вытерпеть до конца.

Кто мог бы узнать прежнего изящного, откормленного, жизнерадостного Андрея Ивановича, петербургского Андрея Ивановича в жалком субъекте в какой-то неописуемого фасона куртке, похудевшем, небритом и, по-видимому, очень несчастном! Грустно прохаживался он по Энской набережной, посматривая, как грузятся и разгружаются красавцы пароходы и важные баржи. Перед его глазами кипела жизнь. Грузчики, помогая себе песней, лихо работали, и Андрей Иванович невольно чувствовал зависть к этим труженикам. «У них есть тепло, горячие щи и чарка водки для подкрепления, — невольно думалось ему, — а я? — завтра меня выгонят на улицу даже из того промозглого угла, где я нахожу хоть небольшую защиту от стужи, а сегодня ещё у меня во рту ничего не было»…

Странно, что в эту тяжёлую пору жизни Андрея Ивановича ему не приходило в голову упрекать себя и Курилина за «дурацкое пари», выбросившее его из сытой и весёлой жизни «на улицу». Он действительно проникся сознанием, что совершает подвиг, и это сознание было ему дорого.

Однако, к сожалению, это сознание не утоляло нисколько голода, мучившего бедного Андрея Ивановича уже с утра. В кармане его знаменитой куртки не было ни гроша, а впереди был ещё целый вечер, и ночь… а о завтра и послезавтра страшно было подумать. Даже на «ночлежку» не предвиделось ничего… Не идти же с протянутой рукой!

И всего-то оставался один день этих мытарств; послезавтра утром оканчивался срок, и Андрей Иванович получал нравственное право считать себя выигравшим тяжёлою ценою своё пари и вернуться «в первобытное состояние». Но каково было пережить этот последний роковой день? Андрей Иванович не задавался даже мыслью о том, как «это» случится, как из голодного и оборванного «героя Максима Горького» он опять сделается счастливым директором КR «Заря», получающим «жалованья и прочего» до 5000 р. Он не решил, следует ли ему скинуть свой маскарадный костюм, здесь же, в Энске, в главной конторе, заявиться ли полиции или, добыв необходимую сумму путём хотя бы продажи «знаменитой куртки», вытребовать себе из Петербурга денежный перевод.