Петр Оленин-Волгарь: В Светлую ночь...

В Страстную субботу пассажирский пароход «Ретивый», идя срочным рейсом, остановился около одиннадцати часов вечера у пристани одного из средних Волжских городов.

Каждый волгарь стремится встретить великий христианский праздник на берегу. Оторванный на пароходе от своих близких, от семей, от родного очага, волгарь почувствовал бы себя ещё более оторванным, если бы ему пришлось провести Светлую ночь где-нибудь на плёсе, среди лугов, затопленных полой водой. Поэтому каждый судоводитель старается к полночи остановиться или у пристани, или у какого-нибудь селения. Тогда все встречают праздник «по-людски», идут в церковь, несут с собой куличи, пасхи и яйца; на пароходе остаются только вахтенные, которые всё-таки в свою очередь попадают на берег, но только позже.

По окончании пасхальной службы на пароходе устраивается розговенье, и за дружеской беседой волгари коротают свою Светлую ночь.

Капитан «Ретивого» лихо, по-волжански, подвалил к пристани, на которой не было заметно обыкновенного оживления: в пасхальную ночь считается грехом работать… Затем он сошёл сверху и, проходя в свою каюту, сказал боцману:

— Так, значит, так, Бойков: оставить двух вахтенных, а остальные пусть идут к заутрене… Да чтобы за огнём смотрели в оба!

— Есть, Дмитрий Иванович, — отчеканил боцман. — Чувашин останется, да старик Илья… Что ему: он и здесь Богу помолится.

— Вы тоже останьтесь, — сказал капитан проходившему мимо него помощнику, молодому человеку с русой бородкой, — Я вернусь — тогда вы сходите.

Помощнику это распоряжение не понравилось, но на пароходе не рассуждают.

Потом Дмитрий Иванович вошёл в каюту и стал переодеваться. Это был человек лет сорока, с умным, но каким-то печальным лицом. Очевидно, судьба достаточно потрепала его, прежде чем привести на пароход. Это виднелось в выражении лица и особенно читалось в задумчивых глазах. Про своё прошлое Дмитрий Иванович рассказывать не любил, но товарищи знали, что во времена оные он был студентом, курса не кончил и затем порядочно таки постранствовал по русским тундрам и дебрям. На Волге он был ещё сравнительно недавно, но как-то сразу сделался настоящим волгарём. Своё дело он любил, хотя и не прочь был иногда ругнуть «анафемскую» профессию, подарившую его ревматизмом и нервозностью.

— Надо Рахманина пригласить, — решил капитан.

Рахманин был единственный пассажир «Ретивого». Дела его сложились так, что он запоздал вдали от семьи, и теперь ему приходилось встретить праздник одному. Он был хорошо знаком с Дмитрием Ивановичем и всегда старался попасть на его пароход. Они не были друзьями, но только приятелями.

Окончив свой туалет, капитан прошёл в класс. Там официант заканчивал убранство стола под руководством буфетчика Малехова. Малехов был татарин и прямого отношения к празднику не имел, но он так давно жил с русскими, так давно держал буфет именно на «Ретивом», что усвоил себе русские привычки и чтил великие русские дни почти одинаково со своими, магометанскими. Теперь он устраивал розговенье.

— Князь, айда с нами к заутрене, — сказал капитан, хлопнув Малехова по плечу.

— Шутите всё, — улыбаясь ответил татарин, — ми здесь Богу помолимся… Айда ты… Болшой, великий праздник — надо в церковь ходить…

— А я для тебя яичко приготовил: христосоваться буду…

— Почему не христосоваться? Это можна… Ми понимаем, дюша, какой великий праздник… Светлая ночь…

— Спите что ль? — спросил Дмитрий Иванович, постучавшись в каюту, которую занимал Рахманин.

— Нет, не сплю… А что?

— А то, что одевайтесь, да поедемте к заутрени.

— В темень-то… Да и грязь, я думаю, непролазная.

— Я по телефону двух извозчиков вытребовал.

— Тогда хорошо: сейчас оденусь.

Капитан пошёл по пароходу. Матросы, одетые во всё лучшее, что у каждого было, суетились по палубе, собираясь идти в город. Старик лоцман, поседевший на Волге, приготовил фонарь и стоял уже на сходнях. Другой увязывал куличи и пасхи, припасённые для команды. Скоро все эти люди потянулись с пристани к городу, и свет фонаря, как блуждающий огонёк, замелькал в ночной, холодной тьме.

Капитан заглянул на нос. Там у шпиля, стоя на коленях, молился старик матрос, оставшийся на вахте. Он повернулся лицом к городу и отвешивал частые поклоны, истово крестясь в промежутках между ними. Над городом, который был скрыт мраком, стояло точно далёкое зарево от зажжённых плошек и огней в церквах. Неясный гул людей доносился из города, и чувствовалось, что никто не спит теперь в нём.