Петр Оленин-Волгарь - В чужой шкуре

Не раз брало его отчаяние, и тогда он хотел малодушно бежать. Но он не поддался. Больше всего он боялся насмешек петербургских друзей: «„неудавшийся приказчик“, „неспособный писец“, — ведь, эти прозвища останутся на всю жизнь», — думал он. Кроме того он сам, помимо своей воли, начал втягиваться в своё приказчичье дело, стал жить интересами того «мелкого люда», о котором он не имел ранее никакого понятия. «Я начинаю опускаться, — думал иногда Андрей Иванович, — мне временами кажется, что моё директорство ни более, ни менее как сон, и что я так и родился и воспитался на этой проклятой барже».

Помещение, где жили служащие, изобиловало щелями, в которые дул беспрепятственно ветер и лил дождь. Это называлось «надувательством» и «протекцией». Иногда Андрей Иванович чувствовал во сне, как на его убогое ложе каплет сверху. Сперва он вскакивал, но скоро убедился, что и «надувательство», и «протекция» совершенно в порядке вещей, и что без них нельзя себе представить быт «мелких служащих». Однако, философия эта не помешала образованию на благородной щеке Андрея Ивановича громадного флюса, причинившего ему сильное страдание.

— Андрей Иванович! нефту отпущать! — взывал матрос, тормоша несчастного владельца флюса, только что успевшего отогреть больное место.

— Что тебе? — жалобно говорил Андрей Иванович.

— Нефту отпущать, — отвечал матрос, — Меркульевский пришёл…

И Андрей Иванович, охая и кряхтя, шёл на свой баржу, где на ветру и дожде «отпущал нефту». Зубы ныли, голова горела, и Андрей Иванович понимал, какова иногда бывает чужая шкура.

Новая служба более нравилась Андрею Ивановичу, чем прежняя, главное тем, что в пристанской конторе было меньше начальства, и оно было попроще. Не было той заносчивости, того высокомерия, которые явились обычными в главной конторе. Нил Фомич был просто груб, но «лай» его не имел целью унизить человека, а являлся «манерой говорить». Он был, по-видимому, плут большой руки и «службой» сколачивал себе капиталец, зная, что жалованьем его не сколотишь; служащих он, однако, не притеснял и сам поругивал компанейские порядки. — «Гладыши, — говорил он, когда бывал „выпимши“ (а это случалось ежедневно), — „я да я“ только от них и слышишь! А что такое „я“? Одна номинальность без всякой наглядности. Получаешь жалованье, процент и тому подобное — ну, и сиди себе начальством, а в дело не лезь, потому что только путаешь, а не смыслишь… даром, что ты директор! От этого тебе ума не прибавится»…

Самыми неприятными днями для Андрея Ивановича были те дни, когда из главной конторы наезжало начальство. Андрей Иванович настолько был уже в курсе дела, что понимал отлично, насколько это дело мало знакомо начальству, которое, чтобы замаскировать своё незнание и непонимание, набрасывалось «здорово живёшь» на подчинённых и распекало их. «Уж если я распекаю, значит знаю дело», — вот как, очевидно, думало начальство, но распекаемые, несущие всю тяжесть дела на себе, на своей спине, отлично понимали, что все эти заведующие очень мало в деле смыслили. Они знали одно: дело это даёт им, избранным фортуною, возможность жить припеваючи, кататься на собственных рысаках, швырять деньги в ресторанах.

— Неужели и я был такой же? — думал Андрей Иванович с тяжёлым чувством.

Главнозаведующий и просто заведующие, посещая изредка пристань, где была душа дела, где оно било ключом, прохаживались с важным видом и озабоченными лицами, не замечая по большей части почтительных поклонов служащих, делали отрывистым тоном замечания и приказания и, кивнув головой, уезжали в город. Андрею Ивановичу ясно было, что вся «машина» дела идёт помимо их, и что очень часто их распоряжения только её тормозят. Возмущало его также и то, что все эти важные особы, нисколько не интересуются самим делом, а особенно участью служащих; как служащие живут, чем живут, можно ли «по-человечески» жить на то мизерное жалованье, которое они получают, — все эти вопросы вовсе не интересовали начальство. «Точно мы не люди, а скот, — негодовал Андрей Иванович, невольно распространяя это „мы“ и на свою директорскую особу, по странной случайности облачившуюся в приказчицкий пиджак, — но порядочный хозяин и о скоте заботится, потому что скот его кормит».

Служащие действительно жили плохо; у многих были семьи, от которых они были оторваны: семьи жили на квартирах в городе, а служащие за рекой. Очень часто не приходилось видаться целыми неделями: то недосуг, то погода скверная, да и поездка стоила дорого и составляла «расчёт».