Борис Садовской - Бурбон

- Ты видел?

- Видел, mon cher.

- Что?

Глава четвертая

СУД ЧЕСТИ

Блестящей прядью винтишкета

Семья улан закреплена.

Фет

Командир Великославских улан, полковник барон фон Кнабенау, поступил в полк сержан-том в девяностых годах, при императрице Екатерине. Тогда еще в легкой кавалерии не было вовсе улан, а были одни гусары. В те времена барон был пухлый, розовый, как сдобная булка, немчик, смазливый, с маслеными глазками, всегда в чистеньком зеленом доломане, с толстой русой косой и плетеными длинными висками, падавшими из-под высокой меховой шапки на полудетские его плечи. С полком барон сделал все походы, от Измаила до Варны. Теперь, в шестьдесят с лишком лет, из белокурого полковник стал черным, как цыган, и из добродушного строгим: свои скудные, зачесанные на голый череп космы и длинные усы красил он венгерской глянцевитой, как вороново крыло, помадой, а по мере возвышения в чинах нравом делался всё суровее и лютее. За всю долголетнюю службу свою барон Кнабенау не бывал подвержен ни винному запою, ни картежной горячке, и единственной его слабостью, известной хорошо сослуживцам и высшему начальству, был прекрасный пол. Перед дамами суровый наездник истаевал в нежных чувствах, и никогда прелестницам не мог отказать ни в чем. Многие красотки пользовались слабостью старого улана, снискивая всякие льготы балованным братцам и дружкам. Долгое и усердное служение Венере без награды не осталось: признательная богиня наслаждений расписала барону щеки и лоб белесовато-медными пятнами и пережабиной выгнула орлиный рыцарский нос его. Подступившей старостью не смущался лихой полковник и по-прежнему атаковал лукавых красавиц, закручивая смоляные усы и стремительным бурным натиском решая победу. Ко всему сказанному остается еще добавить, что, прослужа в армии полных сорок пять лет, барон Кнабенау так и не выучился как следует говорить по-русски и ломал российский язык, как самый немецкий немец.

Был час вечернего кофею, но за круглым столом полковник сидел одиноко, в застегнутом, невзирая на июльский зной, на все пуговицы и крючки мундире и при орденах. Потягивая из солдатской с перцевым коротким чубуком трубки Жуков благоуханный дым,* барон хмурился, фыркал, вздыхал, так что вздрагивали, сотрясаясь на плечах, густые тяжелые эполеты, и в сердцах сам прерывал свои думы досадным восклицанием:

* ...Жуков благоуханный дым...- имеется в виду - табачного фабриканта Жукова.

- Фуй!

Было о чем беспокоиться командиру Великославцев. История в роще успела разнестись не только в полку, но и по всей дивизии. Адъютант вчера еще говорил, что Екатериноградским гусарам и Мариинским кирасирам давно уже всё известно. Главную причину беспокойства для полковника являл Мокеев. Если бы Гременицын повздорил и даже подрался с кем угодно, со Звягиным, с Кисляковым, даже с Кантом, барону совсем бы и тревожиться не пришлось. Даже докладывать бы ему не стали, а прямо разделались бы между собою на саблях или на пистоле-тах, и знать бы никто ничего не знал. В случае смерти, умер, мол, от неизвестной причины, и конец. А тут не то: тут бурбон замешался, мужик, хамово отродье. Разве законы чести, да еще чести военной, писаны для таких скотов? Как будет с ним драться Гременицын, когда третьи сутки идут, а бурбон и не думает посылать вызов? Да и как вел он себя - фуй, фуй! стоял под хлыстом без шапки, прощенья просил, что же это такое? А главное, чего больше всего на свете боялся полковник, это, что, по подлости и глупости своей, бурбон способен рапортом донести о происшедшем по команде, и тогда... прощай тогда былая слава Великославских улан и честь их командира, полковника барона фон Кнабенау! Доведут тотчас же до сведения государя, и... барон зажмурился даже, вспомнив живо последний высочайший смотр, когда перед самым церемониальным маршем, в виду всей свиты и иностранных гостей, какой-то драгунский солдат дерзнул, подскакав, подать прошение государю. Огромные, как две чаши синего вина, глаза Николая Павловича заискрились от гнева; золотой орел на его кавалергардском шлеме дрогнул и, казалось, зашипев от злобного изумления, еще шире распростер свои литые крылья. В мертвой тишине могучий голос царя прозвучал по фронту ясным звоном ударивших друг о друга серебряных щитов:

- Предать негодяя военному суду.

И через двадцать четыре часа гладко утоптанная яма указывала место, где совершился суд.

Нестройное и путаное течение бароновых мыслей прервано было приходом шестерых эскадронных командиров с Кантом во главе. Обычно, в случае появления офицеров, в передней брякал ржавый звонок, денщик бежал докладывать полковому командиру, и гости вступали в баронову зальцу хоть и по форме одетые, но запросто, в сюртуках, причем с полковником держали себя почтительно, но без особых стеснений. Теперь же все шестеро взошли без звонка в незапертую дверь, и доложить о них некому было: барон еще с обеда приказал денщикам ранее девяти часов домой не приходить. Одеты все шесть ротмистров были в парадную форму и сели, по молчаливому приглашению командира, чинно, не говоря ни слова. Вслед за ними без переры-ва пошли являться младшие офицеры: полковой адъютант штаб-ротмистр Ренненкампф, штаб-ротмистры Берсенев и Дубовицкий; поручики Звягин, Ботвиньев, Шан-Гирей, граф Роланд, Мангушко, Кисляков, фон Энзе; корнеты Гременицын, Озеров, братья Герке, Пальчиков, Зеленецкий и другие. Комната переполнилась офицерами. Последними взошли Мокеев и Пискунов. Оба бурбона, видимо, были взволнованы и подавлены предстоящим: белые перчатки взмокли на дюжих руках Мокеева, а запахи конюшни и нежинских корешков перешибали одеколонный аромат со звягинских кудрей и даже острое гременицынское пачули.*