- Плохо, Густав Густавыч,- пропищал, как котенок, Пальчиков, полковой стихотворец, маленький шестнадцатилетний корнет с цыплячьим лицом и небесно-голубыми глазами. Он был самый молодой офицер в полку.
- Ничего, не робей, Палец: помни, что ты Великославский улан.
Все, суетясь, разбирали фуражки и пристегивали сабли. Хозяин позвонил.
- Как, господа, а утреннюю пуншацию разве не зададим? Наши гусары иначе не могли, что?
- Ты, брат, нам своими гусарами не тычь,- сказал Кант,- знаешь поговорку: улан три раза в день пьян? А пуншацию задать, это хорошо.
Дверь из передней толкнули ногой, и гременицынский камердинер Аркашка, по прозвищу Санкюлот, во фраке, чулках и башмаках, но заспанный и небритый, с форсом внес два десятка дымящихся пуншевых стаканов на огромном подносе.
- Ты что ж это, Санкюлот, так долго возился, спал, что? - спросил Гременицын.
- Как же, есть мне когда спать, целый дом на руках,- ответил дерзко Аркашка.
- Смотри, брат, зубы выбью.
- Выбивайте, мне что? Всё равно, не мои зубы, а ваши.
- Как мои? Что ты мелешь, дуралей?
Санкюлот, успевший уже обнести стаканами господ, встал перед барином почтительно и развязно, наклоня взъерошенную голову с височками и пробором.
- Как я есть ваш крепостной человек, стало, и зубы ваши.
И при общем смехе, степенно покачиваясь, вышел.
Крепкий, на ямайском роме заваренный, пунш развеселил бессонных игроков, и уланы вывалились на улицу шумною гурьбой. Эскадронные командиры и старшие поручики шли и беседовали медленно, раскуривая трубки; молодежь живо очутилась впереди, с шуточками и смехом, а Пальчиков и Зеленецкий побежали вперегонки. Долго уланские шпоры пущали чок, звеня по сонной пустынной улице, и далеко слышался гулкий говор; ему вторили с тополей веселые крики галок.
Гременицын велел седлать и остался в гостиной один на один со своим новым приятелем, поручиком Кисляковым. Приземистый и корявый, Кисляков по добросердечию и кротости нрава не имел подобных себе во всей дивизии. Офицер был он плохой: от шампанского его тошнило, курил он только для виду, чтоб не отстать от товарищей, с отвращением глотая горький дым, а перед дамами, даже полковыми, робел, как заяц. Жил Кисляков на жалованье, и единственным его развлечением и отрадой служили пяльцы: гарусом на канве вышивал он целые картины, как заправский художник. Гременицыну Кисляков с первой встречи предался всей душой: он глядел на нового товарища страстно-влюбленными глазами и не отставал от него решительно ни на шаг. Он не замечал даже, что Гременицын явно иногда им тяготится, зевает подчас и обращается невнимательно и небрежно.
- Моя лошадь ведь у тебя, топ cher*, так мы вместе поедем,- вкрадчиво говорил Кисляков, засматривая с обожанием в глаза приятелю.
* Мой дорогой (фр.).
Гременицын с прежней надменной миной сидел у стола, белой рукой подпирая щеку, и обломком мела рассеянно вычерчивал на зеленом сукне сердце, пронзенное стрелой. Пунцовые отвороты бухарского его халата испачканы были мелом и трубочной золой. В рассеянности переминал он алыми, как вишня, губами белый янтарь чубука и не замечал, что трубка давно погасла.
- Ну, как ты, доволен товарищами, топ cher? Ведь, правда, славные ребята у нас? - продолжал, помаргивая, Кисляков.
- Что?
- Я про товарищей: правда, что они...
- Только вот Кант этот ваш, черт его подери, банк у меня срезал, не может быть, что?
- Ты проигрался?
Мягкий голос поручика задрожал беспокойством.
- Проигрался, что? Не может быть, просто не хотелось играть, устал.
Кисляков, кашлянув, улыбнулся.
- Не одолжишь ли ты мне ненадолго, топ cher, парочку золотых? Мне очень нужно, я тебе первого...
- Возьми.
Гременицын зевнул, встал и, сбрасывая на ходу бисерные туфли, прошел в спальню.
- Послушай, Кислятина, ну, а как все-таки у нас насчет баб, что?
Кисляков замялся и покраснел.
- Я, право... не того... не нашел пока... спроси Звягина, он лучше всех знает.
- Эх, ты, Кислятина!.. Санкюлот!!! Аркашка!! Где ты там, черт тебя подери? Одеваться, живо!
В спальне Гременицына туалетный стол, перед огромным в раме красного дерева ампирным трюмо, осенен был двумя белыми водопадами волнистой кисеи. На столе блестели баночки и граненые флаконы с духами, одеколоном и помадой; ножницы для ногтей, ножницы для усов, щипцы, гребенки, подпилки, щетки. За дверью, в углу, как любезная память прошлого, в унылых складках повис под белым парчовым ментиком пышный гусарский доломан и блестящие, вышитые золотыми петухами малиновые чакчиры.* Гременицына месяца полтора всего как перевели из Царскосельских гусар в Великославские уланы за две дуэли кряду. Он, однако, лелеял в душе надежду скоро опять воротиться в гвардию.
Читать дальше