Борис Садовской - Пшеница и плевелы

.......................................................................

Замерцали первые свечи в Крестовой церкви; прошел в алтарь иеромонах.

- Миром Господу помолимся.

И Натуленька под охраной престарелого ливрейного гайдука, крестясь, вступает в белые каменные ворота. Шуршит голубое со шлейфом платье вдоль древней стены, мимо узких стрельчатых окон, мимо слепых и убогих; под легкими шагами чуть скрипят деревянные мостки. В сенцах потемнелые старинные картины: вот царь Саул бросает копьем в Давида, играющего на гуслях; вот из уст Первосвященника исходит пламенный обоюдоострый меч. Натуленька в церкви. Пахнет воском, ладаном, елеем, кадильным дымом:

неизъяснимое святое благоухание!

Как василек во ржи, затаилась в толпе Натуленька; жарко молится. А позади, у свечного ларца, упав на колени, обливается слезами Маврушка; вздыхает, кладет без конца земные поклоны, просит у Владычицы помощи и прощения.

.......................................................................

Приданое за девицей Маврой Ивановой. Икона Оранской Божией Матери: риза позолочена, стразовый венец. Серьги с сердоликом и подвесками; колец два: одно с изумрудом, другое с бирюзой. Платки: малиновый бордесца и синий драдедамовый. Платьев три: декосовоё с прошивкой и оборками, цветной кисеи с фалбалой, шелковое с пикинетом. Куцавейка жидовского бархату с беличьей опушкой, на манер горностая. Два атласных салопа: один на лисьем меху, другой с куньим воротником.

- Давно не видал я тебя, Афродит. Ну, как поживаешь?

- Помаленьку, Владимир Иваныч.

- Ты, говорят, получил медаль?

- Серебряную, сударь. От Академии Художеств. Вы как подвизаться изволите?

- Ну, брат, мне далеко до тебя. Я дилетант, а ты художник настоящий.

- Как сказать, Владимир Иваныч. Это материя тонкая-с. Конечно, подражать натуре нестоящее дело. Воображением все можно обнять и покорить. Еще натуру-то эту самую учить приходится.

- Как так?

- А очень просто-с. Натура дура, в ней низкости много. Фламандскую живопись изволили смотреть? на кой она прах, ежели духа не возвышает?

- Откуда ты это взял?

- Да ниоткуда-с, а так сдается. В Пензе у нас студент гостил, так мы с ним про это самое много толковали. Не забыть мне его никогда, будь он трижды проклят.

- За что ты клянешь его?

- Да как же не клясть, помилуйте-с. Ведь он во мне образ и подобие Божие исказил. Обучался я спервоначалу на селе у дьячка: прошел азы, Часословец, Псалтырь и к службе церковной всем сердцем прилепился. Хотелось мне иконописцем стать. А связался я с этим комолым бесом, и все полетело вверх тормашками.

- Почему же?

- Потому что выбил он из меня справедливые понятия. С пустяков началось: "Ты, - говорит, - Афродиша, какие книжки читаешь?" "Божественные, - говорю: - Печерский Патерик, Четьи-Минеи". - "А из светских?" - "Милорда Георга, Бову, Письмовник, Потерянный рай". - "Хочешь, дам Юрия Милославского?" - "Пожалуйте, Виссарион Григорьич". Ну, сами вы, сударь, можете понимать: книжка благородная, слов нету. Хорошо-с. Вот кончил я, приношу. - "А теперь Кавказского пленника почитай". Дальше больше: Пушкин, Полевой, Московский телеграф, Марлинский, альманахи всякие, а по ночам беседы с Виссарионом. Не успел я путем спохватиться, а уж он меня выветрил дочиста. Приду в храм Божий, стою дурак дураком. Стучат по голове святые слова, как дождик по крыше, а в сердце не попадают. Сердце-то у меня мякиной набито: Телеграфом да Онегиным.

- Ты ведь сирота?

- Так точно-с. Сирота круглый. Отца я сроду не видывал и не помню-с, а матушка-покойница была незаконная дочь помещика Струйского. Мы состояли дворовыми у Юрия Петровича. А после матушкиной смерти барин определил меня комнатным казачком. Тут же вскорости Юрий Петрович изволили сочетаться браком с покойницей Марьей Михайловной, а меня приказали отдать в ученье.

- Как же ты в Тарханы попал?

- А это когда молодая барыня скончались, Лизавета Алексевна, маменька ихняя, купили меня у Юрия Петровича, чтобы быть мне неотлучно при барчуке.

Свободу мою стесняет ли Бог? Никак. Во власти у меня быть кем захочу:

и собеседником ангелов, и бессловесным животным. Пусть не небесный я, зато и не земной; хоть не бессмертный, но поистине не смертный. Должен ты стать, о человек, сам своим художником. В сердце у тебя семена всех Божьих миров; цвет и плоды сообразны будут уходу. Ежели ты возлелеешь пшеницу, пшеницу и соберешь; ежели станешь воспитывать плевелы, - плевелы и получишь.

В сердце твоем скорпионы, ехидны, адские пропасти, но там же Триси-ятельный свет невечерний, жизнь вечная, райское царство: там все.