Евдокия Ростопчина - Палаццо Форли

Безмолвнейший из всех действовавших лиц этой странной драмы, Леви дель-Гуадо не просыпался в это утро, но не по той же причине, которая не дала проснуться его будущему усыновителю, командору, а потому, что Леви совсем не мог спать после своего объяснения с маркезиною; в эту ночь особенно Леви вовсе не ложился и не смыкал глаз.

Лишь только пробило восемь часов, означавшее время, в которое начинается в Италии общественная жизнь, Леви, совсем одетый, вышел тихонько из дома через садовую калитку и направил шаги свои к бедной астерии, где приютился богатый венецианский меняла.

Достучавшись до впуска, Леви нашел старика за завтраком — то есть Сан-Квирико запивал дурным тосканским вином кусок черствого хлеба и овечьего сыра. Увидя пришедшего, меняла обрадовался, надеясь, что Леви прислан отцом пригласить его для принятия картины, обещанной ему за его содействие. Но радость эта не устояла против того, что он услышал…

Леви, не сообщая ему о подмене его расписки, объявил строгим голосом и с лицом честнейшего человека, что совесть замучила его упреками и не позволяет ему быть свидетелем бессовестного дела, — что Ионафан всей своей строгостью не мог склонить его на низкое воровство, и что он считает себя обязанным открыть все козни и замыслы против маркиза, которого все они согласились разорить и ограбить… Далее, Леви предупреждал сообщника Ионафана, что он идет прямо к главному судье, а потом к инквизитору объяснить им подробно все дело, не щадя никого, и в доказательство вручить им векселя маркиза на имя его, Сан-Квирико; что после того, вероятно, начнутся немедленно следствия, обыски, очные ставки, допросы, что правда не укроется от прозорливого правосудия и что он, меняла, несмотря на качество венецианца, может тоже попасться под суд, как единомышленник и помощник дель-Гуадо. Испуганный до крайности и дрожа старыми костями, венецианец вообразил, что Леви имеет целью заставить его добровольно отказаться от своей взятки и готов уже был на всевозможные сделки, лишь бы его отпустили домой без переговоров с судьями. Но для Леви не того было нужно: он требовал, чтоб меняла отправился вместе с ним для подтверждения его доноса, и умел уговорить старика, представляя ему, как выгодно будет для его репутации такое показание, которым он совершенно отстранит и оправдает себя, доказывая, что он отказался от всякого барыша, лишь только узнал, каким мошенническим образом совершен долг обманутого маркиза.

Сан-Квирико предпочел этот исход предполагаемым последствиям обвинения Леви против него; кряхтя и нюхая табак чаще обыкновенного, он потянулся за молодым человеком.

Ионафан в это время рвал последние волосы на обнаженной голове своей; долго готовился он к необходимой жертве, наконец, когда вознамерился совершить ее и отпер потаенный ящик под своею конторкой, — увидел, что стекло было разбито и заемные письма маркиза похищены… Все прочее было цело в ящике, — драгоценности, золото, алмазы, жемчуг, все лежало на месте, недоставало только бумаг, относящихся к делу Форли.

— Я ограблен! — закричал Ионафан, и первое подозрение его упало на дочь. Кто, кроме Динах, мог иметь надобность в этих бумагах, и кому, если не ей, могли они доставить выгоду?.. Но кто мог войти в комнату, от которой ключ был всегда в кармане самого дель-Гуадо, — и только тогда доверялся он Леви, когда нужно было записывать счеты торгового дома, в котором он был вместе и конторщиком, и письмоводителем, и сидельцем? Леви, очевидно, был вне всякого подозрения; дружбы между ним и Динах никогда не было; и зачем было бы ему угождать Динах в убыток патрону, которого он мог быть еще наследником; Ионафан и не остановился на этой мысли: он поднял тревогу и начал расспрашивать домашних: кто был, кто приходил, кто мог войти в его кассу? Оказалось, что дом был охраняем и невредим, как всегда, что чужих не видели, но что Леви с утра ушел со двора. Более Ионафан не добился! Он был углублен в своем отчаянии и в своем недоумении, когда старая Рахиль, заплаканная и испуганная, прибежала к нему с громовым известием о доносе Леви на Ионафана. Она узнала обо всем от служанки раввина, прибежавшей рассказать, что происходило у них и как старейшины отправились с Леви подать жалобу на Ионафана.

Ионафан понял все последствия такого открытия: чувство самосохранения возвратило ему энергию и соображение. Забрав, сколько мог, денег и дорогих вещей, он в ту же минуту тайно вышел из своего дома, нанял коляску и поскакал в Ливорно, куда маркиз Лоренцо, его должник, отправился, в свою очередь, часа за три перед тем. Из Ливорно мнимый жид намеревался отплыть в Америку на первом попавшемся, уходящем туда корабле. Италия и Европа казались ему горящими и дрожащими под его стопами, готовясь поглотить его навеки в глубине преисподней… Ни от инквизиции, ни от синагоги не мог он ожидать пощады; рука той и другой была довольно сильна и длинна, чтоб поймать его, где бы ни скрывался он в Старом Свете. Надо было бежать без оглядки и без возврата.