Михаил Салтыков-Щедрин - Дневник провинциала в Петербурге

- Вели еще десятка четыре вскрыть! - командует он, - да надо бы и насчет вина распорядиться... Аристид Фемистоклыч! вы какое вино при устрицах потребляете?

- Сабли... а впроцем, я могу всякое!

- Ну, и нам подавай шабли, а потом и до "всякого" доберемся!

Начинается истребление устриц под гвалт общего говора.

- Я вам докладываю: простой армейский штабс-капитан был! - ораторствует какой-то "кадык", - в нашем городе в квартальные просился - не дали.

- А теперь третью дорогу строит! - отзывается другой "кадык", - вот оно что значит ум-то!

- Да; если целовек с умом... это тоцно!.. - замечает Аристид Фемистоклыч.

Он пропустил уж полсотни устриц и развалился на диване, попыхивая какую-то неслыханной красоты сигару.

- Товарищами были! в одно время в полку служили! - повествует в другом углу третий "кадык", - вчерась встречаемся на Невском: Ты что? говорит. Так и так, говорю, дорожку бы заполучить! Приходи, говорит!

Я вглядываюсь в говорящего и вижу, что он лжет. Быть может, он и от природы не может не лгать, но в эту минуту к его хвастовству, видимо, примешивается расчет, что оно подействует на Бубновина. Последний, однако ж, поддается туго: он окончательно зажмурил глаза, даже слегка похрапывает.

- А какая доброта-то! - продолжает хвастаться кадык, - так-таки просто и говорит: приезжай, говорит, я тебя с женой познакомлю, а потом и об дорожке потолкуем! Я, говорит, знаю, что твое дело верное!

Бубновин продолжает похрапывать.

- Шнейдершу бы вот попросить, чтобы словечко замолвила! - вдруг предлагает кто-то.

Бубновин открывает один глаз, как будто хочет сказать: насилу хоть что-нибудь путное молвили! Но предложению не дается дальнейшего развития, потому что оно, как и все другие восклицания, вроде: вот бы! тогда бы! явилось точно так же случайно, как те мухи, которые неизвестно откуда берутся, прилетают и потом опять неизвестно куда исчезают.

Съедаются первые четыре десятка устриц, потом съедаются еще четыре десятка устриц, в промежутках съедаются два фунта свежей икры, фунт сыру, фунт семги. Выпивается по бутылке шабли на брата, потом по бутылке шампанского; в промежутках пробуются разные сорта водок. Дым синими волнами ходит по комнате, так что, несмотря на зажженный газ, почти ничего не видно. И чем больше выпивается, тем гуще делается шум. Приходят новые деятели; слышатся вопросы: "решена?", "аудиенции-то добился ли, по крайней мере?" и ответы: "а черт их разберет!", "семь дней хожу, и дальше передней ни-ни!" В пять часов мы выходим наконец на воздух.

- Где же дельцы-то? - спрашиваю я у Прокопа.

- А Бубновин!

- Да ведь вы с ним даже не говорили!

- Какой вы, батюшка, однако ж, чудной! разве этакого человека можно сразу! Его надобно еще приучить к себе, чтобы он, значит, к физиономии-то сначала присмотрелся! Раз скажешь ему: Анемподисту Тимофеичу! в другой: Анемподисту Тимофеичу! - ну, он и прислушивается помаленьку. Успел ты ему понравиться - дело в шляпе! Не успел - домой поезжай! и проедаться тут нечего! Вот этот барин, что про Шнейдершу-то давеча молвил, - вы видели, как он па него посмотрел! Да барин-то плох! Другой бы на его месте так бы этой Шнейдершей Бубновина раззудил, что завтра и по рукам бы хлопнули!

- За чем же дело? воспользуйтесь!

- Я, батюшка, и то уж подумываю! Кончено дело! завтра же чем свет - к Бубновину! Я ему этот прожектец во всех статьях разверну!

Я возвращаюсь в свой нумер усталый, ошеломленный, полупьяный, нераздетый бросаюсь в постель и засыпаю тяжелым сном. Во сне мне видится железная дорога от Петербурга до самого устья Печоры. Локомотив, пыхтя и свистя, несется в необозримую даль; болотные трясины содрогаются, леса оглашаются бесконечным эхом, испуганные звери и птицы скрываются куда-то далеко, в непроглядный мрак. На поезде сидит жандарм и какой-то партикулярный молодой человек. И мчатся эти люди день и ночь, худо спят, наскоро закусывают, бегут, спешат, как будто и невесть какие приятства ожидают их на устье Печоры. А с устья Печоры, в свою очередь, тоже мчится поезд, и несется на нем господин Латкин с свежею печорскою семгою и кедровой шишкой в руках, как доказательство крайней необходимости дороги в этот кишащий естественными богатствами край. И вдруг в Усть-Сысольске ужасное столкновение... Раздается треск, гром; я в ужасе мечусь на постеле и наконец вскакиваю.

В комнате темно; в дверь моего нумера действительно кто-то сильнейшим образом стучит.

Отпираю; влетает Прокоп.

- Спите, батюшка, спите! - говорит он мне укоризненно, - а я, покуда вы тут спите, у Дюссо с таким человечком знакомство свел!