Дмитрий Савицкий: Еще одна импровизация на ужасно старую тему

Дмитрий Савицкий

Еще одна импровизация на ужасно старую тему

Вряд ли в тридцатых годах в Бостоне или Нью-Йорке местные literati, перелистывая переселившихся в Париж Льюиса, Хемингуэя, Фицджеральда или Паунда, задавались вопросом: одна или две американских литературы? Вопрос этот, увы, типично русский: там или здесь? хорошие или плохие? любимые или ненавистные? с нами или против нас?

Сомневаюсь в том, что стоит обсуждать сами истоки этой несвежей психологии. Да и скучно. Но кое-что сказать следует.

На мой, во всех смыслах сторонний, взгляд, вопросы подобные задают люди ощущающие литературу идеологически, а не художественно. Для одних Толстой это Анна Каренина, замечающая на вокзале какие у мужа большие уши, а для других:

- Барин, пахать подано...

География имеет лишь одно отношение к слову - она одалживает бумаге свои приметы, свои горы и долины, изгибы рек, цвет неба, запахи садов, шум городов. Но русский прозаик, переместившийся из родных мест в заграницы, не часто пользуется новой географией и уж совсем реже - новым наречием. Сколько их было - языковых перебежчиков? Два раза по полчеловека, не больше.

В истоках же пристального внимания к покинувшим территорию часто лежат наивные мифы (ягуртные реки, шоколадные берега), порождающие обычную зависть и наше родное общенациональное не издохшее крепостничество: раб царя своего, раб страны своей, народа и тд. На итальянца, свалившего из Катании в Нью-Йорк, его однокашники смотрят как на героя, россияне, (некоторые даже и ныне), на своего соотечественника, живущего в том же Нью-Йорке, как на изменника. Изменил общей доле, вере, знамени делу. Толпе оставшихся.

Вообще чувство вины, я бы даже сказал принудительное чувство вины, в России в ходу еще больше, чем в Израиле (знаменитое американских евреев, почти учебное юмористическое пособие: How To Make The Guilt Work...) . Человек виноват перед страной, что он не такой, каким страна его хочет видеть. Где еще ( в Китае) человека перевоспитывали, то есть усмиряли навсегда? Чувство вины основной механизм, позволяющий манипулировать человеком и массами в странах откровенно боящихся индивидуализма. И в странах страдающих агорафобией.

Но сузим тему. Русский пишущий человек (слово писатель после жизни в Союзе, где был Совпис, в котором были писатели, тошно выговаривать..), живущий во Франции ли, Англии или Штатах, большей частью шизик. За электричество платит в одной стране, даже голосовать ходит там же, а мыслями, фантазией, всем воображением - в другой, в той - оставленной. То есть русский литератор, кропающий свой акростих в деревне под Лондоном, на самом деле там не живет, а продолжает жить в России, как бы он её не любил-ненавидел. И не потому что полевая кашка, предгрозовое небо или звон трамвая на Тверском навсегда запретили воспринимать на равных местную изумрудную мураву, закаты над Темзой или треньканье дверного колокольчика. Российский литератор повязан своим прошлым, не опытом, а этой любовью-нелюбовью и ни на что другое отвлечься не способен.

И в этом смысле тоже - литератур всего одна штука.

У Элиаса Канетти в "Толпе и Власти" есть объяснение происхождения бунта: накопление на щеках ожогов пощечин; в какой-то момент начинается массовое их возвращение.

Вот и Иван Иванович, в мансардке на седьмом этаже, точнее в chambre de bonne, в комнатушке, где когда-то селили служанок, марает 378 страницу истории своей любви-ненависти к Третьему Риму и, домарав, выходит на крошечную площадь с фонтаном и часами, совершенно ошалевшим: на плетенных стульях террас по кругу сидят аборигены, потягивая розовое провансальское, из открытой реношки вопит Пиаф и босой клошар с подбитым глазом, лежа под столбом с часами, читает разваливающееся карманное издание "Пиров" Платона.

Поди, врубись в эту, где живешь! Нет, голубчики, та далекая действительность, с пустырями, заросшими ржавой проволокой, с коммуналками и пивными ларьками, со стеклотарой и мордобоем, управдомами и участковыми, самой красной в мире площадью и т. д., та, по идее в прошлом прописанная реальность, эту с Пиаф и клошаром, пересиливает и будет пересиливать, и сочинитель не только это знает, но радуется этому плену, ибо прошлое ему интереснее, чем настоящее...

Не быть, отсутствовать в сегодня ему важнее, чем принадлежать календарю. Виртуальность его страсти, одержимость его вербализацией прошлого раздражают тот самый нерв, без вибрации которого он и жить бы отказался.